— В любое время, мистер Холман.
Она поднялась из-за стола, чтобы проводить меня до двери, и тут я впервые получил возможность полностью оценить ее фигуру.
Марсия Роббинс действительно была очаровательной блондинкой с по-настоящему сексуальной фигурой, безукоризненные формы которой не могли полностью скрыть ни строгая белая блузка, ни скромная черная юбка. Она была не очень высокая, но во всем остальном были соблюдены щедрые пропорции, как я тут же отметил про себя. И очевидно, она была на пару лет моложе Барбары.
— Скажите мне, — сказал я, когда мы подошли к выходу, — как вам понравились летние развлечения в том году в Коннектикуте?
Она оторопело уставилась на меня, и вся кровь мгновенно отхлынула от ее лица.
— Она… она рассказала вам об этом? — прошептала мисс Роббинс.
— Без особых подробностей, но достаточно.
— Она всегда была сукой, но до этого момента я не понимала, до какой степени!
Я оставил кабинет, осторожно притворив сзади дверь, чтобы не видеть удрученное лицо Марсии Роббинс. Задавать ей те вопросы, которые мне порекомендовала Барбара Дун, не требовалось: ответ на них я уже получил.
Глава 2
Офис покойного доктора Рейнера располагался на втором этаже белого здания как раз посреди Сансет-Стрип, и я подумал, что доктор Секс выбрал подходящее место для обоснования своего бизнеса.
Дверь была открыта, поэтому я вошел в офис с чувством смутного удивления и надежды. Просторная красивая приемная с белоснежным ковром посередине и многочисленными белыми кожаными креслами и диванами, расставленными по ее периметру.
Одним словом, у меня сложилось мнение, что Ассоциация оргий избранных обитателей Беверли-Хиллз собиралась проводить ежегодно общие встречи, и эта белая приемная была создана именно для этого.
Из-за двери, отделанной тиковыми панелями, долетел негромкий шорох, и на этот раз я уже не был настолько наивен, чтобы предварительно постучаться, я прямиком вошел во внутреннее святилище с его звуконепроницаемыми стенами, очевидно, для того, чтобы магнитофонные записи получались безукоризненными, и резко остановился, упершись взглядом в колоссальную кушетку, обитую белой кожей, — наверняка из того же гарнитура!
До меня не сразу дошло, что слабый шуршащий звук производила особа, сидящая за письменным столом несимметричной конфигурации, разбираясь в груде бумаг, лежавших перед ней. Я подумал, что это должно послужить наглядным уроком Холману, чтобы он впредь отказался от дурной привычки не доверять людям еще до того, как с ними встретиться.
Это была брюнетка лет тридцати пяти, с коротко подстриженными волосами и бескровным ликом Мадонны, выполненным как бы из цветного листового стекла. Когда она подняла на меня глаза, я убедился, что они были темными, но совершенно лишенными жизни. Если ее лицо в течение какого-то времени было мертво, ее тело, в особенности крепкие, торчащие вперед груди, туго натянувшие мягкий шерстяной материал, были необычайно живыми.
— Да? — прозвучало ее бархатистое контральто.
— Вы секретарь доктора Рейнера? — спросил я.
— Нет, — она слегка улыбнулась, — всего лишь его вдова.
— Простите за неожиданное вторжение, миссис Рейнер, — извинился я.
— Пустяки. Я все еще пытаюсь навести порядок в его делах. Он никогда не был силен в бумажной волоките, все эти истории болезней в кошмарном состоянии. — Взглянув на возвышающуюся перед ней стопку историй болезни, она беспомощно пожала плечами. — Полагаю, мне следует поручить заняться этим какому-то опытному человеку. Сама я не вполне уверена, есть ли среди них что-то конфиденциальное, но, видимо, остаются какие-то моральные обязательства перед его бывшими пациентами…
Эта мелодия была создана для меня, и надо было быть совершенным болваном, чтобы за нее не ухватиться.
— Рик Холман, — представился я, — а явился сюда как представитель одной из бывших пациенток вашего супруга, миссис Рейнер. Мою клиентку волнуют кое-какие магнитофонные записи…
— Боже, опять! — Она на мгновение закрыла глаза, потом тяжело вздохнула. — Мистер Холман, вы уже третий за сегодняшнее утро. Все являются по тому же самому поводу: магнитофонные записи.
— О? — изобразил я удивление.
— Боюсь, что вам я смогу сказать то же самое, что сказала им. Мне известно, что мой муж использовал магнитофон при своей аналитической работе, потому что он здесь, спрятан в столе. Но никаких записей я до сих пор не обнаружила.
— Очень плохо, — покачал я головой. — Моя клиентка страшно обеспокоена.
— То же самое сказали и двое других пациентов моего покойного мужа, которые были здесь до вас, — сухо заметила она. — Мне кажется, вы какой-то частный детектив, мистер Холман? На адвоката вы не похожи.
— Какой-то, — согласился я.
— И мне не составляет труда догадаться, что раз бывшие клиенты Германа неожиданно забеспокоились в один и тот же день из-за исчезновения бобин с магнитофонными записями, значит, эти записи весьма некстати появились в каком-то другом месте?
— Вы удивительно сообразительная особа, миссис Рейнер! — воскликнул я.
Ее темные глаза презрительно остановились на мне.
— Не разыгрывайте комедию, мистер Холман. Могу представить, как должны звучать эти записи. Уверена, что, если они окажутся в соответствующих руках, это будет настоящий динамит. А дело выглядит таким образом, будто это и случилось.
Она помолчала, бесцельно перебирая бумаги.
— Мне не хотелось бы думать, что Герман оставил наследство шантажисту, мистер Холман!.. Возможно, он даже не предполагал, что он что-то может после себя оставить, — во всяком случае, так скоро. Если записывание на магнитофонную ленту было нормальной частью его работы…
— Кто-то знавший об этом пробрался сюда сразу же после его смерти и все похитил?
Миссис Рейнер согласно закивала:
— Мне тоже в голову приходила такая мысль, мистер Холман.
— Есть у вас какие-нибудь предположения относительно того, кто бы мог это сделать?
— Нет, — решительно отрезала она, — но я охотно потолкую с вами о таких возможностях, мистер Холман. Только не здесь. — Она усмехнулась. — Вы согласитесь угостить меня бокалом вина?
— С большим удовольствием!
Мы прошли через пышную приемную, спустились вниз по лестнице и вышли на освещенный бульвар, где совершенно официально двадцать четыре часа в сутки царил закат, недаром его назвали Сансет-бульвар — бульвар Заката. Спустя минут пятнадцать мы уютно устроились в крайней нише полутемного бара, и перед нами на столике стояли бокалы с «Дайкири» и бурбоном с кусочками льда.
— «Зло, порожденное людьми, зачастую живет после них», — неожиданно произнесла миссис Рейнер строчку из Шекспира. — Мне отвратительна эта мысль в связи с Германом, мистер Холман. Он принес людям достаточно много зла при жизни. Было бы несправедливым, если оно будет их преследовать и после его смерти.
Услышать такое от молодой женщины, овдовевшей всего две недели назад, было несколько неожиданно. Я не нашелся что можно было бы ответить и промолчал.
Она осторожно сделала глоток «Дайкири», как будто считала необходимым сперва убедиться, не отрава ли это, потом снова повернула ко мне застывшее лицо.
— Вы знаете, как все они его называли? — В ее голосе звучала горечь. — Секс. Доктор Секс! Главный шарлатан, который в действительности был крупным специалистом в распутывании всяческих завихрений и отклонений голливудских звезд любой величины. Они только что не набрасывались друг на друга, лишь бы оказаться на этой кушетке и выложить ему свои мерзкие секреты. Но Герман для этого был слишком умен. Он имел дело лишь с крупными именами. Когда тебя посещают звезды первой величины, ты как бы становишься символом статуса, к тому же они чувствовали себя почти что оскорбленными, если его гонорар не превышал хотя бы в два раза общепринятый. Мой муж заработал уйму денег за короткое время, мистер Холман. Грязные, зловонные деньги, и заработал он их таким же грязным, зловонным способом! — Она брезгливо повела плечами. — Я все еще чувствую, как эта грязь пристала ко мне и никак не может отстать.
— Не надо так переживать, мистрис Рейнер, — попытался я успокоить собеседницу, — то, чем занимался ваш муж, не имеет никакого отношения к вам.
— Еще как имеет! — не согласилась она. — Он делал все, чтобы я была в курсе дел. Хотя я не раз объясняла, что не хочу ничего этого знать. Умоляла его держать все эти гадкие секреты при себе. Было время, когда я затыкала уши и с воплями выскакивала из дому. Но на Германа это не действовало. Понимаете, он сам был болен, болен психически. Он принадлежал к разряду наиболее мерзких любителей удовлетворить свое болезненное любопытство, те созерцали эротические сцены, попросту подглядывая в окна других людей, чтобы увидеть их раздетыми. А он заглядывал в мысли и души этих людей. Он раздевал их до самых потаенных уголков, если таковые у них имелись. И никак не мог понять того, что мне не хотелось участвовать в его делах, — они меня возмущали! Он искренне воображал, что все люди устроены так же, как он.
