Бабушку по линии матери звали Варварой. Она жила с нами и умерла в Уфе в 1913 году 82-х лет. Замечательная была старуха! Неграмотная, но какая она была умница, просто на удивленье! Вечно кого-нибудь опекала, кому-то помогала, лечила и все это делала совершенно бескорыстно. Нас, внуков всех троих, очень любила, никогда не била и не давала бить матери, которая бивала нас часто, особенно меня, как самого озорного.
Мой отец жил в батраках у моего прадеда Мамаева, отца Варвары, рано овдовевшего. Они полюбили друг друга с моей матерью и решили пожениться. Прадед, узнав об этом, прогнал из дома и свою дочь Варвару, и мою мать с женихом, моим отцом. По рассказам бабушки Варвары и моей матери, этот мой прадед был характера крутого, вспыльчивого, неукротимого. Вспоминали такой случай: вышел он как-то во двор с топором в руках. У дверей стоит овца. Посмотрела она на хозяина и, глядя прямо ему в глаза, заблеяла скрипучим, противным голосом: «бе-е-е». Прадед был взбешен этим «бе-е» и со всего размаху бросил в овцу топором. Пробил ей голову, и овцу пришлось тут же прирезать. Он быстро отходил в таких случаях и жалел о своем поступке и тут отошел, но было поздно, овца убита. Когда соседи спрашивали, почему не вовремя зарезали овцу, домашние хмыкали, а старик хмурился и уходил, не удостоив ответом вопрошателя. Его характер передался и моей матери – она тоже и в скот, и в нас, не исключая отца, под горячую руку иногда запускала чем попало: палкой, так палкой, лопатой, веником и т. д., а потом смущалась этим своим поступком. Эти черты, к сожалению, передались и мне, и моей дочери. Под горячую руку мы тоже можем натворить бед – разбить посуду, поломать что-то, выругать кого надо и не надо. Правда, эта буря скоро проходит, но она неприятна.
Выгнал он их без средств, они уехали в село Языково, где все трое работали у барина на поденщине. Со временем построили дом, завели скот, и когда я родился, хозяйство отца можно было считать уже середняцким. Прадед, когда разорился, часто приезжал к нам, подолгу у нас живал и очень любил в окно показывать мне поле, лес, в котором живут страшные волки, водятся лешие, зайцы и хитрые-прехитрые лисички. Зверья, действительно, много водилось тогда в Уфимской губернии, о встречах с волками чуть не ежедневно рассказывали в нашем доме. Крестьянам было не до охоты, а барин выезжал охотиться только осенью. Все остальное время зверье беспрепятственно ПЛОДИЛОСЬ и размножалось. Поэтому оно себя чувствовало совершенно свободно – зайцы опустошали крестьянские гумна, лисы забирались по ночам во дворы и таскали кур, волки резали собак, овец и коров. Зайцы вокруг копен на гумне устраивали настоящие сабантуи, или базары – весь снег был утоптан, как после танцев.
Вся деревня моего отца в свое время была выменяна ее владельцем на борзых собак у симбирского помещика и переселена в Уфимскую губернию. У нас и выговор был другой, чем у коренного населения, – волжский, мягкий, немного протяжный. Мой отец был удивительно энергичный человек: чинил сбруи, сохи, бороны, сам делал телеги, строил, в общем – никогда не сидел без дела. Семью кормить старался как можно лучше. Порой устраивал так: уходил утром на базар, покупал в долг корову, сразу ее резал и мясо тут же продавал, уплачивал деньги за корову, а весь сбой – кишки, ливер, ноги, голову приносил домой, и этого нам хватало почти на неделю, до следующего базара. Зимой ходил по дворам портняжничать, шить шубы, кафтаны, пиджаки. Летом рыбачил бреднем, острогой, удочками. В общем, мы не голодали, хотя своего хлеба до нового урожая не хватало, прикупали.
У матери моей характер был суровый. Если отец нас никогда пальцем не трогал, то мать била почти ежедневно – тем, что было под рукой: веником, палкой, скалкой, тряпкой. Была она умна, тактична и не болтлива. Ее боялись даже отец и бабушка – ее мать. Бывало, начнет она меня бить, а бабушка заступится: «Анка, что ты делаешь, ведь ты его изувечишь, гляди, он посинел весь», а мать крикнет: «Уходи, ты, потатчица, а то и тебе попадет!». Бабушка, охая и вздыхая, уйдет, а отец меня позовет, начнет гладить по голове и утешать. Но когда мать была в настроении, и веселая же она была! Хорошо плясала и пела и на работе вечно затевала что-нибудь веселое. Очень много работала. Наравне с отцом пахала, косила, жала и одновременно управлялась с хозяйством.
Языково, в котором я родился, было торговое село с двумя улицами. В нем – больница, школа, церковь, кабак, волостное правление, большой дом помещика графа Толстого[12], несколько бакалейных лавок и магазин, похожий на современный универмаг. Каждый четверг съезжался многолюдный базар и ежегодно в январе – ярмарка, торговавшая целую неделю. В селе было два глубоких пруда и две на них мельницы, обе помещичьи. В прудах водилось много рыбы и дичи. Охоту помещик запрещал, а рыбу ловить разрешал, но только удочкой или блесной. Правда, крестьяне, в том числе и мой отец, имели бредешки, которыми ночью, втихую, в верхах пруда ловили рыбу. Мы, ребята, ловили раков, которыми изобиловали оба пруда. Все лето наши руки были исцарапаны их клешнями.
Облик села Языкова налагал на живущих в нем определенный отпечаток – его обитатели были много развитее крестьян окрестных деревень, где не было ни одного общественного учреждения и событием становился приезд урядника. В нашем селе даже появление исправника было обычным делом, к графу на охоту наведывался уфимский губернатор, часто наезжали гости из Москвы и Петербурга. В Языкове и кулаков было больше, однако немало и бедноты, которая батрачила – сезонно или постоянно. Но, очевидно, потому, что в селе работу можно было найти проще, чем в глухой деревушке, я не помню среди односельчан голода и нищеты.
Языковцы возили хлеб кулаков и помещика на станцию Чишмы или в Уфу, а также товар купцов, приезжавших на базар. Постоянное общение с городским населением налагало на наших крестьян отпечаток развитости, расширяло их кругозор. Большое влияние на сельскую молодежь оказывала чайная, особенно ее читальный зал, в котором были газеты черносотенные, но, конечно, и журнал «Нива»[13]. Мы, мальчишки, вечно толкались там, слушали разговоры, рассматривали картинки в журналах.
Почему-то наш дом всегда был местом сбора соседей. Я еще маленьким помню примерно такую картину, которая повторялась почти ежедневно: отец сидит и что-нибудь по обыкновению чинит из одежды, упряжи или плетет лапти. Старший брат ему помогает, мать и бабушка прядут пряжу, мы с братишкой лежим на печи и слушаем, что говорят. Вдоль стен на лавке сидят соседские мужики и бабы и ведут непринужденную беседу. О чем только не говорили! Не только о том, кто болен, кто что делает, у кого и как живет скотина и т. д., но рассказывали разные страшные истории – о домовом, о змее, который летает к солдаткам, тоскующим по своим мужьям; о том, как русалки моют волосы в речке и путают человеческие следы; как черти ночью парятся в бане, гогоча и визжа; как ведьмы и колдуны нагоняют тоску на людей, лишают их удачи в делах и наводят порчу на животных. Бывало, к концу вечера атмосфера накалится настолько, что во двор женщины выходят только группами – в одиночку ходить боятся. И ведь до чего фантазия доходила! Например, «очевидцы» рассказывали, как оборотень их завлекал, как соседская бабка Анисья «кувыркалась на трех ножках» и кошкой убегала сосать соседских коров, как русалка манила крестьянского парня, как на вечерние игры пришла неизвестная девушка, а потом скрылась, как растаяла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
