– Я жду тебя.
Да, я тоже ждал. И почему-то знал, что единственная возможность увидеть ее – бежать отсюда. Быстрее покинуть больницу, где врачи хотели напичкать меня успокоительным и, возможно, оставить гнить здесь.
Возможно, я и в самом деле сошел с ума. Но если надо было стать сумасшедшим, чтобы вновь увидеть дочь – я был готов к этому. Я спешно вышел из палаты и направился к концу больничного коридора. Вслед неслись голоса, но я не оборачивался. Просто вышел на лестницу, проскакал несколько пролетов, морщась от боли в мышцах при каждом прыжке, и выскочил из здания больницы.
На улице было слякотно и сумрачно. Ноги в тапочках быстро замерзли, напомнив холод там, под водой. Я двинулся к огонькам машин – поток потрескивал по лужам в нескольких десятках метров от меня. Рука взметнулась, пытаясь привлечь того, кто захочет подвезти безумца, сбежавшего из больницы в спортивном костюме.
Я уже придумал, как расплатиться – попрошу водителя подняться со мной, а там займу у соседей. Думаю, проблем не будет. В конце концов, я на хорошем счету. Был на хорошем, поправил я себя.
– Куда едем? – неприметный блондин, уже начавший лысеть, приоткрыл окно серебрящей сквозь уличную грязь иномарки.
– Соловковских юнг, это за Московским, – дернутая дверь чуть скрипнула, а потом, закрываясь, крякнула. – Двести, но надо будет подняться. У соседа займу и отдам.
– Поехали, – неожиданно быстро и без торга кивнул блондинчик. Машина тронулась, больница осталась позади.
Интересно, что у нас полагается за самовольный побег с лечения? С учетом законодателей, возможно, что и условный срок. Я усмехнулся.
– Доволен? – спросил серебристый.
– Ммм? – не понял я вопроса.
– Доволен, что из больницы сбежал?
– Заметно?
– Ну, ты – или спортсмен, который не смог добежать обратно, – блондинчик просканировал меня взглядом, – или беглый из больницы. И на спортсмена ты что-то не похож…
Водитель ухмыльнулся и вновь взглянул на меня.
– Я как-то раз тоже сбежал. Только не из больницы. От бабы, – он положил руку на рычаг передач.
В этот же момент я машинально, вслед его движению, опустил глаза. Вокруг набалдашника со значком изогнутой Н тек красный цвет. Он вырывался из пальцев водителя, а потом, словно дым, окутывал рычаг и кресло водителя.
Взгляд мой, как в палате, поплыл. Казалось, в микроскопе навели резкость, только вместо бегающих микроорганизмов передо мной проносились события. Кусок жизни. Блондин, лет на пятнадцать помоложе. Женщина. Кричит, нависая над мужчиной.
– Скандальная была? – ляпнул я.
– Ууу, не то слово, – покачал головой водитель. – Орала, кидалась чем попало. Вот я и свалил. Надоело.
Блондин озирается, стоя в коридоре. Позади мечется тень, мужчина, не глядя, наносит туда пару нелепых ударов рукой. Дверь хлопает, блондин, как я полчаса назад, скачет по ступеням.
– А… А что ты – приструнить ее не мог что ли?
– Какой там, – водитель заулыбался. – Дрались мы, конечно, только смысл? Ушел в чем было, вот ведь как. А ты чего?
За мокрым окном сверкнули и исчезли знакомые опоры моста. Интересно, осталась ли отметина?
– Меня, вроде, за сумасшедшего приняли. Вот и побежал, – машинально, ответил я. И тут же, словно оправдываясь заметил, – но бабу свою я не бил.
Водитель дернулся, перевел руку на руль. Хотел что-то спросить – слышно было по дыханию. Красный цвет на пальцах взметнулся, смешался с новыми цветами – фиолетовый, охряный. Помутнел, превращаясь в шлепки краски, разбросанные по сторонам. Видение исчезло.
– Я тебя тут высажу, – буркнул блондин. До дома было несколько минут ходу.
– А деньги?
– Не надо денег, – водитель помялся. Снова взметнулись цвета. Все смазано. – Так уж. Нормально все.
У подъезда я постоял немного. Слова беседы с таксистом постепенно исчезали из памяти, а вот вкус их – его можно было задержать в себе, покатать на языке. В этот раз прикосновение было нечетким, смутным, но зато во всем этом, во всей ситуации ощущалась легкость и…
– Надежда, – сказал я в холод и двинулся к подъезду, не зная, попаду ли домой в этот вечер.
На счастье соседка, чей номер я набрал в домофоне, была у себя. Поднимаясь, я вспомнил, что Настя полгода назад оставляла у нее ключи. «На всякий случай», сказала она, отправляясь в совместную поездку за город на несколько дней. Одна из последних ее, Настиных, попыток втащить меня в жизнь. Или вернуть жизнь в меня. Так или иначе, не вышло.
– Держи, – протянула ключи соседка. Теплая ладонь коснулась моих пальцев
(Может и заглянет. Настя-то ушла)
– Что? – я вскинул глаза. Не расслышал? Не распознал?
– Держи, говорю! – она втиснула нагретый металл в мою ладонь. – Заходи, если что. Мало ли…
Халат прошуршал по косяку, дверь закрылась. Я вздохнул, улыбнулся – вот ведь, и тут жизнь. В нашей (моей, чьей —?) квартире было тихо. Пустыня после набитой людьми больницы. Тело хотело отмыться и отлежаться в привычной постели.
Через пару часов я понял, что у пустоты двойной эффект – в ней особенно слышны голоса тех, кого с нами нет.
Лежа на привычном, правом краю кровати, я вертелся и переворачивался в поисках нужной позы, но сон не шел. А вдруг и в самом деле это были лишь антибиотики? Или, что самое ужасное, – вдруг мои опасения насчет содержимого шприца были верны, опасения за психику тоже были верны, и все вместе это значило, что я сошел с ума? И видения, и голос – разве это не явные признаки сумасшествия?
Сел на кровати. Что, в конце концов, я слышал? Неясные слова, смутные образы. Нашарил обрывок бумаги и ручку в тумбочке у кровати. Сцены выстроились в список.
– падение
– голос Марины
– больница, медсестра
– врач и сын
– водитель
– соседка.
Вопрос врачу о сыне был хоть как-то подтвержден ее реакцией. Да таксист со своей скандалисткой, с другой стороны там и угадать было нетрудно. Никакой уверенности в остальном. И все же…
Если принять самую безумную идею, что получим на выходе? Во время падения у меня появилась возможность слышать, точнее, видеть жизнь, а заодно и мысли других людей. И еще я слышу голос дочери. Предположительно погибшей – с учетом статистики.
Последняя мысль меня особо задела. Все внутри противилось этим словам. Нутро выгибалось в протесте. В ушах терся этот звук «гибшшш», словно кусок горячего металла окунали в холодную воду. Меня вон тоже окунули в холодное и что же?! Возможно, я сошел с ума, но теперь у меня появилась надежда.
Так что – надежда или стабильность? Трудно найти решение в ночной комнате. В утренних сумерках все решения серы. Так ничего не придумав, я побрел в ванную.
Зеркало услужливо указало на бессонную ночь и недавнее похмелье, которое благополучно минуло под обезболивающим. Сейчас, в пять сорок семь, из зеркала смотрел уставший человек, с синяками под глазами и истерзанным лицом. На работу идти рановато. Или слишком поздно? Я отправился спать.
Проснулся днем. Шел снег, тут же превращаясь в черные лужи. Под окном буднично трещали автомобили, шлепали шаги прохожих. Жизнь была там, за окном, всего-то нужно сойти к ней, спуститься на несколько этажей. Но что, если это вовсе не жизнь?
Что, если течение осталось там – вместе с голосом Марины, а это, заоконное бытие – лишь туманные призраки берега, на который меня выплеснуло? Как быть, если больше не веришь в реальность? Где найти точку нового отсчета после года тусклого, бесплодного ожидания?
Для начала этой самой точкой мог стать завтрак. Я был голоден. В холодильнике нашлась явно несвежая колбаса, вздувшийся пакет молока и банка рыбных консервов. Я вытащил заначку сторублевок, спрятанную под галстуками (неужели мне придется одевать их еще когда-нибудь?) и направился в магазин.
Шаги текли по ступеням, воздух стремился раздвинуться, стены, казалось, светились изнутри. Всего несколько часов в родной постели, а я уже ощущал себя совершенно иначе. Никаких голосов, никаких видений. Вывеска магазина уже проглядывала сквозь снег, который мягко падал, не надеясь ничего изменить. Жизнь шла.
У входа, скорченная в ознобе, стояла знакомая попрошайка – тетя Валя. Обычно вытянутые, сегодня ее руки были всунуты в карманы истрепанного грязно-малинового пальто. Когда я прошел мимо, тетя Валя старательно отвела взгляд, демонстративно не глядя на меня, два года подряд щедро сыпавшего ей монеты со сдачи.
Что ж, если жизнь, то жизнь. Я прошелся вдоль полок в поисках бутербродного содержимого. Нестерпимо хотелось пряной ветчины, соленых корнишонов, а еще жгучей горчицы, которой можно будет вдоволь промазать куски черного хлеба. Нашлось все, и даже сыр в пластиковых пеленках выглядел свежим.
– Триста сорок семь писят, – бросила кассирша после того, как прощелкала покупки. Я набрал с запасом, чтобы хоть несколько дней продержаться.
