"Дом особого назначения", в подвале которого в восемнадцатом году расправились с Романовыми, принадлежал его брату Николаю Ипатьеву, известному уральскому инженеру. Так и назывался — Ипатьевский дом. И хотя владелец его, едва в город привезли царскую семью, был выселен и к расстрелу никакого касательства не имел, фамилия обрела для многих мистическое значение: династия началась в Ипатьевском монастыре, а спустя три века пресеклась в Ипатьевском доме. Когда Владимир Николаевич со своими прожектами появился на Западе, некоторые, особенно русские эмигранты, от него шарахались: как же, большевистский министр, да еще эта фамилия…
На испуганную стрекотню юноши он ответил учительски четко, медленно подбирая французские слова: бриллиантов на царе не было, он был одет в простую — как это перевести? — гимнастерку. Драгоценности были у его дочерей — великих княжон — и у семейного врача Боткина ("Как? Врача тоже убили?" — ужаснулся Жак). Что же касается стрелков, то они были опытные и знали, как избежать рикошетов.
…В начале 20-х годов, наезжая на местные заводы, он пытался отыскать свидетелей бойни в подвале Ипатьевского дома и нашел старичка лакея, который при ней не присутствовал, а припомнил одну житейскую подробность. Царь, не зная в точности, кому принадлежит дом, полагал, что попал в жилище памятного ему председателя химического комитета. Он говорил: "Старайтесь не портить мебель и вещи, прячьте то, что подороже, — здесь же все воруют, а я этого генерала знаю, он очень аккуратный человек, огорчится…" Мелочь, в которой, пожалуй, и был весь секрет Николая Романова, добропорядочного, но совершенно непригодного к царственной миссии. В этой стране всеобщего лицедейства любой писарь изобразил бы величие куда успешнее, чем природный монарх.
…Любой писарь сообразил бы, мать вашу в бога и в душу. Ох, доктор, валите-ка в тыл, пока вас не расстреляли…
Высокий старик в черкеске выкрикивает страшные слова, и хотя он — особа презренной для многих императорской крови, никто доктору Гюбенету не сочувствует: замариновал в госпитале запас противогазных масок а немец возьми да устрой на его участке второй Ипр, по баллону хлора на метр… Буйная весна 1915 года, фронт под Равкой, что в Польше. Девять тысяч бородатых сибиряков и нижних чинов 55-й дивизии лежат вповалку, дожидаясь кто санитарных, а кто и похоронных телег. Ипатьев и принц Ольденбургский, шеф военно-санитарного ведомства, обходят лазареты, переполненные жертвами германского эксперимента….
Да, это будет эксперимент, и притом величайший в истории! (Он повернулся на левый бок.) Мы берем сто миллионов лапотных хлебопашцев и через трудовые армии в кратчайший срок приобщаем их к вершинам человеческой цивилизации! Учим слесарному ремеслу и одновременно древнегреческой культуре дискуссий!
Упитанный оратор в пенсне настолько увлечен своей грезой, что не замечает ни голодной бледности слушателей, ни того обстоятельства, что наилучшим аргументом в любой дискуссии они почитают маузер…
Экспресс, хорошо разогнавшийся после стоянки в Свердловске, убаюкал пассажира, опечаленного воспоминаниями, и помог ему отвлечься от видений, из коих следовало, что не видать покойного процветания этой измученной территории, щедро отчекрыженной от прочей Вселенной под всемирный полигон. Не видать и не дождаться, ибо каждый экспериментатор-подьячий знанию и опыту предпочитает бурю и натиск, а благодарной памяти потомков — немедленное, прижизненное самоутверждение.
Международный вагон пробудился поздно, когда состав уже мчался по зауральским степям, расцвеченным зрелыми красками осени. Ипатьев, никогда не заезжавший восточнее Челябинска, приник к окну — и не отрывался от него до конца путешествия. А всего оно длилось одиннадцать дней. На китайской ветке магистрали шли военные действия, фронт проходил в трех верстах от Читы, и поезд был направлен в объезд Байкала, краями еще более дикими и прекрасными. Стоянки были краткими, и пассажиры не успевали огорчиться из-за бедности станционного люда, клянчившего то корочку, то монетку. Иностранцы полагали, что такова туземная традиция, а Ипатьев, единственный русский среди японцев, американцев и французов, населявших экспресс, лишь понаслышке знал, что когда-то эти места славились гостеприимством, богатством снеди, которую сибиряки раздавали проезжим почти даром.
Телеграмма, загодя отправленная с дороги, не произвела на начальство владивостокской гостиницы ни малейшего впечатления. Ипатьеву было объявлено, что мест нет и не предвидится, Загаженный номер отыскался лишь после грозных репримандов и предъявления бумаг, по калибру много превосходящих мелочность случая. Едва же удалось обосноваться и тем же экстраординарным порядком добиться привилегии мытья в ванне, как явились ходоки из местного совнархоза. Проезжее светило просили помочь консультацией в неотложных химических делах. Ну, в этом Ипатьев не отказывал никогда и никому.
Дела оказались не больно-то масштабными. Требовалось наладить добывание из местных водорослей йода и производство из оных же сухой крошки, при разведении в кипятке дающей отдаленное подобие ставшего недоступным в этих краях чая. Академик испросил для ознакомления с проблемой сутки.
Вечером он в своем отвоеванном номере имел встречу с неким местным жителем, напросившимся на ужин. Крепкий, приземистый дядька с усами, очевидно, украинец, в пять минут растолковал проблему водорослей. Они-то, конечно, йодом богаты, и добывать его довольно просто. Однако сами водоросли, пригодные для дела, можно черпать из моря лишь месяц, от силы — два в году. Остальное время промысел стоит, почему и оказывается невыгодным. У японцев, говорят, он поставлен как-то иначе, но кто же теперь возьмется узнать, как это у них делается. "Да ведь не такой дальний свет Япония, пара дней на пароходе", — изумился Ипатьев. "Не всякий, знаете ли, пароход плавает туда, а потом обратно", — туманно пояснил гость. "Это как же понимать?" — "А вот так и понимайте, ваше превосходительство… Кто доплывает до Островов (гость произносил слово так, что в нем слышалась заглавная буква), тот уж не возвращается".
Академику не понравилась доверительная интонация; в разных местах доводилось ее слышать, не всегда приятных. Он отстранился от визитера, напомнил, что допустил его для деловой беседы, и ни для чего другого. На что дядька ответствовал: "Можете, Владимир Николаевич, не произносить более ни слова. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Если бы вы тринадцать лет назад попали в Полтаву, вам бы разъяснили, кто такой Панченко. Мой конный завод знала вся Украина лучшие скакуны! И газеты я тогда читал, и ваше имя встречал в них не редко. Если сможете, порекомендуйте завтра в совнархозе мой способ переработки водорослей, он действительно неплохой. А не хотите, так и не надо, все одно подыхать Об одном, как отца, прошу: не возвращайтесь из Японии, ваша жизнь дорога всему человечеству; такие, как вы еще могут его спасти. На конгрессе будет большая делегация американцев, сговоритесь с ними, перебирайтесь в Штаты!"
Слезы стояли в его вишневых глазах, и усы начинали обвисать, подмокая… Если это провокатор, то небывало искусный, в английском театре и то подобного класса игры не увидишь. Оставалось только молчать, смотреть, запоминать…
Наутро, перед посадкой на пароход, он еще успел навестить совнархоз и посоветовал присмотреться к опыту по переработке водорослей, накопленному гражданином Панченко. По поводу же йода обещал поговорить с японцами.
Отцы иезуиты
В 1703 году, замышляя воздвигнуть на гнилых островах устья Невы новую блистательную столицу, царь Петр держал в памяти полюбившийся ему деловитый облик Амстердама. Когда дошло до обустройства острова Лосий, он же Васильевский, приказано было изрыть его на голландский манер каналами: три главных вдоль да дюжину малых поперек. Планировалось застроить Лосий торговыми конторами и складами, грузы для коих доставлять прямо к дверям дешевым водным путем. Однако вместо деловых зданий на острове стали буйно расти присутственные места и развеселые дворцы, так что пока начали неспешным казенным порядком рыть каналы, их уж и тянуть стало некуда. От грандиозного эксперимента, как то нередко случалось в державе, стреноженной собственным величием, осталось лишь воспоминание — остров, нарезанный на строгие квадраты тремя проспектами да поперечными улочками, имеющими звание линий и диковатое для приезжего обозначение левой стороны как линии нумер такой-то, а правой — уже другим нумером, будто посередке и впрямь течет вода.
Всего таких линий набралось двадцать две да еще одна, нарушающая картезианскую прямоугольность планировки. Она носила официальный титул "Косая", жаргонный же, в течение полувека произносившийся шепотом, — "Генеральная".
