— Ну все, езжай, скоро автобус. Поцелуй за меня деток и Машу, я ее люблю. Если сможете, приезжайте все вместе в следующий раз.
— Да, мам, скоро у детей начнутся каникулы, и мы приедем…
Оглядываясь, кивая головой и помахивая ладонью, Митрохин вышел в просторный коридор, уже наполнявшийся гулом голосов возвращавшихся с обеда больных. Резвернувшись, не глядя по сторонам, он торопливо направился в другой конец. Возле выхода Митрохин заглянул в комнату медсестер и сообщил, что он уходит.
— Хорошо, что вы были не очень долго. Иначе ваша мама бы устала, утомилась, плохо бы спала. Ей совсем не нужны лишние волнения, — оторвавшись от разложенных на столе бумаг и улыбаясь, проговорила пожилая медсестра.
Митрохин кивнул, соглашаясь и одновременно прощаясь. Да-да, хорошо. Конечно, маме нельзя слишком волноваться, ей нужно отдыхать, дышать свежим воздухом, хорошо бы ей все-таки больше ходить, ходунки у нее хорошие, легкие, так она немного восстановится, будет себя лучше чувствовать, уйдет серый цвет лица.
Митрохин улыбнулся медсестре и с облегчением проговорил:
— Да, да, вы правы, ей нельзя переутомляться и излишне волноваться, ей нужен покой. Спасибо вам за вашу заботу. До свидания.
— Всего доброго, — проговорила медсестра и снова склонила голову над бумагами.
Митрохин закрыл за собой дверь и поспешил к выходу. Пересекая сквер, он увидел, что возле беседки опять стоят «снежная баба» и ее прежняя собеседница, курят и о чем-то тихо переговариваются. Завидев его, первая замахала рукой и спросила:
— Ну как, проведал мать-то? Да, а вот Нинка умерла, к ней никто так на похороны и не приехал. А ты приедешь?
Господи, чего ей надо? Митрохин торопливо бросил: «Да, приеду» — и быстрым шагом по мощенной серой бетонной плиткой дорожке направился к проходной.
— Только про крестик не забудь, обещал ведь, — почти крикнула больная. — Нам без крестика плохо, никак нельзя…
Захлопнув за собой дверь на проходной, Митрохин с облегчением вздохнул и по узкому переулку вдоль высокого, почти трехметрового забора из красного кирпича направился в сторону автобусной станции, с удовлетворением отметив, что спокойно успевает на двухчасовой автобус. Когда забор кончился, он свернул в городской парк, залитый солнцем, наполненный птичьим гамом, шелестом нежно-зеленых листьев, присел на еще не крашенную, в облупленной голубой краске деревянную скамейку и закурил. Пахучий дым сигареты, смешиваясь с запахами просохшей окончательно земли, нагретой листвы, хвои елей и сосен, росших возле памятника погибшим в Отечественную, поднимался медленными клубами и, становясь все прозрачней, терялся в нависших ветвях деревьев, чтобы среди их вершин окончательно раствориться в пятнах солнечного света и кусках голубого майского неба.
Да, хорошо, весна заканчивается, скоро лето. Надо обязательно поехать в этом году на море — шипящий, нежно покалывающий душу прибой, прозрачная вода, песок, скалы, почти уже забытые радости юга. Друзья в прошлом году отдыхали, полный восторг — низкие цены на жилье, фрукты, хорошие столовые и кафе, рядом аквапарк для детей, нам — верховые прогулки по парку реликтовых сосен, все дни — никаких забот, размышлений, сомнений, воспоминаний…
Затушив сигарету, Митрохин поднялся и направился к выходу: «Да, сейчас наступает лето, так что в следующий раз можно приехать уже в июле после отпуска. Или лучше перед отпуском, перед поездкой на море?» В конце парка под ажурным металлическим сводом, стилизованным под арку, он остановился, оглянулся на проглядывающий сквозь деревья кирпичный забор интерната и с облегчением вздохнул, громко прошептав: «Слава Богу, у мамы все хорошо». Он несколько секунд смотрел на ровную крепкую кладку. Да, с такой кладкой покой гарантирован, волнения и заботы не проникнут за прочный, высокий забор. «Маме хорошо здесь», — уже вслух и внятно проговорил Митрохин. Как бы вытирая лицо, он провел по нему ладонью, на секунду прижал ее к заболевшим от яркого солнца глазам, потом повернулся и неторопливо, глядя по сторонам, вдыхая сладкий полуденный воздух и слушая оживленный щебет и гомон птиц, так непохожий на человеческий шум и гул и очень отдаленный от него в своей беззаботности и беспечности, поспешил к автостанции на уже скрипевший тормозами автобус.
СКРЕПКА
Матушка Сергия, настоятельница Запотецкого монастыря, торопливо пересекала пустынный двор в резиновых калошах на босу ногу. Под подошвами хрустел мокрый песок дорожки, шелестели желтые жухлые листья облетающих монастырских яблонь. Яблоки собрали на прошлой неделе и в ящиках, накрыв брезентом, поставили возле погреба в ожидании, когда рабочие наконец-то поправят для них подгнившие полки.
«Только бы успеть позвонить в колокола до пяти, а то ведь опять скажут, что служба запоздала и чего это за монастырь — ни порядка, ни служб, ни духовной жизни. Вот приезжали паломники из области на праздник, так потом владыке сказали, что, дескать, недолжным образом их принимали. А что недолжным? На службе были, ну немного позже начали, ведь отец Владимир, пока из райцентра доехал, опоздал. А так ведь поводили, показывали-рассказывали, кормили, водичкой из святого колодца снабдили, иконочками с календариками всех наделили. И сами говорили, как благодатно и с какой духовной пользой они провели время! И вот — недолжным! А чего мы еще должны, если четыре монахини и две послушницы?! Дорожки стелить, в ножки падать, прощения просить?! А мы и попросили. Так нет — мало, теперь, говорят, комиссию пришлют с проверкой. А чего проверять, всё как на ветру — и деньги, и материалы, и строительство, и жизнь наша. Все до копейки покажу!»
Стирая бисер пота со лба, матушка поднялась на невысокую, белого кирпича звонницу и взялась за длинный потертый канат. Худые, тонкие пальцы крепко сжали его, и изо всех сил руки потянули язык большого главного колокола. Тяжело, как бы преодолевая земное притяжение, поплыли первые удары под пологом низкого осеннего неба и через несколько секунд начали подниматься над крышами келейного корпуса, скотного двора, хозяйственных построек, гаража и недостроенных игуменских покоев. Немного повисев над ними, покачиваясь, они двинулись выше, к голым вершинам столетних тополей, окружавших монастырь с востока и юга, где, из последних сил оттолкнувшись от длинных гладких веток, погрузились в низкие облака, налитые серым плотным туманом, и растворились в них. Следом взмыли и легко поплыли звуки мелких колоколов, быстро и отважно пронзая пространство между крышами и кронами, но, подхваченные внезапным порывом ветра, улетели за постройки, стены и деревенскую околицу, чтобы рассыпаться в полях, оврагах и пустынных рощицах и там затихнуть…
Служба, как и всегда по будням, шла в нижнем храме. Голоса священника и монахини Серафимы, несшей клиросное послушание, были едва слышны, слов молитвенных прошений и песнопений разобрать было нельзя, только тихое позвякивание кадильных колокольцев было четким и различимым. Матушка Сергия пересекла трапезную часть храма, стала на свое настоятельское место напротив левого клироса и начала негромко подпевать вторым голосом. Голос ее был низок, четок, и слова службы стали более различимыми, хотя в понятные фразы все еще не связывались. Впрочем, для стоявших в храме двух послушниц, нескольких трудниц и местных старушек-прихожанок, прекрасно знавших службы, не составляло труда восполнять пробелы в молитвах, а песнопения просто слушать.
Полуприкрыв глаза, матушка смотрела под ноги на потертый коврик, чьи бордовые и темно-коричневые узоры были едва различимы и по причине полумрака, и из-за великого множества ног, по нему когда-то прошедших. Остатки летнего тепла, еще сохранившиеся в полуподвале после жаркого лета, проникли сквозь мантию и рясу и быстро согрели. Вечное недосыпание начало давать знать о себе — от тепла веки матушки сомкнулись более плотно, и уже ни желтые язычки свечек, ни красные огоньки лампадок не тревожили ее. Только мысль о возможной проверке и звуки собственного голоса не давали ее мозгу погрузиться в короткое, но освежающее забытье сна усталого человека. «Ну что они хотят проверять? И почему не позвонили из епархии, не предупредили? Может, это только досужие разговоры и слухи? Но как они к нам проникли и кто их ведет? Может, отец Владимир? Ну ему-то что, ведь никакой выгоды? Обиды? Вроде не на что ему обижаться, ведь мы и не ссорились с ним никогда. А прихожанки? Им-то зачем, к тому же и польза им есть от монастыря немалая — на прошлой неделе несколько мешков пожертвованной муки раздали. Благодарили, благословения и молитв просили. Ну вот все-таки с батюшкой что?»
Мысль об отце Владимире вытолкнула ее из полузабытья, мозг начал работать более упорядоченно, соединяя обрывки воспоминаний и впечатлений. Когда отец Владимир пришел вместо ушедшего на покой старенького благостного отца Александра, с которым расстались в слезах и плаче, то приняли его настороженно, если не отчужденно. Ну что, новый батюшка как батюшка — высокий, плотный, даже дородный, голос его хоть и тих, мягок, но с хрипотцой, он все время немного откашливается, ходит согнувшись, поеживаясь. Недомогает? Болеет? Расспрашивать и задавать вопросы никто не стал. В общем, и она и сестры приняли новоназначенного без особой радости. Новый батюшка — всегда новые проблемы, а они от них так отвыкли за последние несколько лет при спокойном и рассудительном батюшке Александре. Но первые проведенные отцом Владимиром службы, благоговейные и неспешные по стилю, ей понравились, а его обращение с насельницами монастыря — ровное, доброжелательное, без особых привязанностей и лишнего любопытства — даже согрело ее сердце. Так протек весь год, и все бы хорошо, да вот происшедший в начале июня месяца случай со скрепкой этот хрупкий монастырский мир нарушил и породил сумятицу и смущение в сердце матушки и, возможно, в душах сестер.
