Снова постучали – негромко, но настойчиво. Ее величество заерзала в кресле, выпутываясь из шали, откашлялась и хрипловато молвила:
– Да… позволяем войти.
Дверь распахнулась, в проем вступил архиепископ. Держался прелат самоуверенно, хотя и старательно изображал смирение. Санелана давно заметила, что Мунт, пусть и пообтесавшийся за время церковной карьеры, в душе остается все тем же грубым низкородным провинциалом, он так и не научился притворяться, как следует.
Глава Церкви вступил в императорскую опочивальню и сдвинулся в сторону, из-за его спины показался другой клирик, в простой одежке из грубой ткани. Смирение этого не было притворным, священник низкого ранга в самом деле робел в богатых палатах.
– Ваше императорское величество, – объявил архиепископ, – отец Когер, знаменитый проповедник, возвратился из странствия, и я немедленно велел ему явиться к ложу страждущего монарха. Полагаю, их следует оставить наедине, дабы сей клирик помолился в тишине об исцелении его императорского величества. Я не раз был свидетелем чудесам, свершенным молитвой святого мужа.
– Прошу прощения… – робко вставил Когер, – я никоим образом не могу поручиться, что слова его высокопреосвященства… чересчур благожелательного, ко мне, недостойному… окажутся…
Санелана подняла руку, и клирик испуганно умолк, подслеповато моргая – яркая полоса света, пробившегося между штор, легла на его лицо, но скромный священник не решался сделать лишнее движение, так и застыл в неловком поклоне.
– Пустое, святой отец, – сиплым со сна голосом произнесла Санелана. – Разумеется, никто не вправе требовать гарантий в таком вопросе. Я присоединяю свою просьбу к пожеланию его высокопреосвященства, помолитесь о здравии императора Алекиана. Мой несчастный супруг рассказывал мне, как на поле битвы при звуках вашего голоса свершились чудеса.
– По милости Пресветлого, – еще ниже склонился проповедник, – по милости Его.
Императрица поднялась, набросила на плечи шаль и двинулась к выходу.
– Оставляю вас наедине с Алекианом, святой отец, – молвила она на ходу, – и вверяю императора вашей молитве.
Архиепископ покинул спальню следом за ее величеством и осторожно прикрыл тяжелые створки. Оставшись наедине с бесчувственным телом, клирик испуганно огляделся. Спальню Санелана обставила с такой роскошью, что Когер, хотя и привыкший к богатствам столицы, растерялся. Повсюду шитье, сверкающие складки шелка, изящные блестящие безделушки. Все светится, сверкает, переливается под лучами солнца.
Клирик тяжело вздохнул, озираясь, потом осторожно приблизился к ложу больного, опустился на колени и, уткнувшись лбом в сложенные руки, завел молитву.
– Гилфинг, отче, светлый, трижды пресветлый…
Слова текли и текли, привычные, знакомые, говоренные тысячи раз – и, наконец, священник обрел душевный подъем, голос его окреп, он снова, как уже случалось не раз, ощутил, как нечто неосязаемое, непонятное стекается к нему, струится в сердце, разливается, согревает, переполняет все существо, брызжет между губ со словами молитвы:
– …Исцеления и доброго здравия императору великому, доброму отцу народа, верному сыну твоему…
– Где я? – отчетливо раздалось над ухом Когера.
Священник испуганно смолк, вжал голову в плечи… с силой уткнул лоб в сведенные кулаки… затем решился – медленно поднял глаза над судорожно сжатыми руками. Император Алекиан сидел в кровати. Он откинул одеяла, взгляд его величества был внимательным и ясным, а голос – твердым.
– Это Валлахал? Какое сегодня число?
– Да, ваше императорское… Десятый день декабря… Вы были больны, и…
– И ваша молитва возвратила меня к жизни, отче. Сам Гилфинг послал вас поддержать меня, поддержать империю в эти роковые времена. Вы снова спасаете меня, отец Когер.
– Прошу простить, но я всего лишь раб гилфингов, послушное орудие воли Его… Позвольте пригласить вашу супругу и его высокопреосвященство, они дожидаются за дверью…
* * *
Алекиан молча опустил ноги на пол, поднялся. С минуту стоял, покачиваясь долговязым тощим телом – будто привыкал к собственному весу. Потом медленно побрел мимо коленопреклоненного священника к окну. Вцепился в тяжелые шторы, комкая толстую ткань исхудавшими пальцами, и раздвинул. За окном лежала столица империи, и в зимнем пейзаже преобладали серые цвета. Посветлее – крыши, там снег едва потемнел из-за копоти, потемнее – истоптанные, заваленные отбросами переулки и дворы, черным выделяются площади и оживленные улицы. Даже небо, и оно здесь серое, из сотен труб струятся дымки, возносятся, редея, и тают вышине. Печные дымы подпирают небеса. Кажется, если бы не сажа, которую несут они ввысь, серое небо пошло бы трещинами, осыпалось, обнажая девственно-голубую чистоту… Но здесь, в огромном городе, небеса не бывают голубыми.
Ванетиния живет, но она так и не смогла полностью оправиться после переворота и гражданской войны, былое великолепие не возвратилось в столицу. Город теперь как стекла в окнах дворца – вроде есть, да не то, не пышно, без привычной роскоши… Купцы, которые опустошили склады в недолгое царствование Велитиана и вывезли запасы в края, не затронутые междоусобицей, не спешили возвращаться. Энмарские караваны не пропустил альдийский король, северных товаров оказалось мало из-за нашествия эльфов, а восточные провинции были разорены в последнюю кампанию. Ванетиния выжила лишь благодаря контрибуции, выплаченной тильским герцогством. Тилу разорили до нитки – но столица империи не умирала с голоду в эту зиму. Догадывались ли горожане о том, что хлебом насущным обязаны лишь расчетливой жестокости молодого императора? Вряд ли.
Алекиан покачнулся, переступил босыми ногами и крепче вцепился в шторы.
– Десятый день декабря, – повторил он. – Зима. Все уже занесло снегом… Я долго болел.
– Да, ваше императорское величество, – решился вставить священник.
– Я бредил, моя душа скиталась вдали от тела, – размеренно и тихо продолжал Алекиан, он вряд ли расслышал слова Когера, – я помню странные места, помню красное небо и синие деревья… Чужие, необычные. Мои сны были больны… но я вернулся в явь – она больна не менее. Жесткое время, кровавое время. Я с детства готовился занять престол, но не думал, что мне выпадет нести корону над реками крови, отправлять осужденных на плаху и посылать воинов на смерть в сражениях… Жестокое время. Я болен этим временем, отче. Или, может, это время больно мною? Зачем Гилфинг укрепил меня, зачем меня пробудила ваша молитва, отец Когер?
– Ваше величество, – промямлил клирик, – позвольте мне позвать ее величество?..
– Да, разумеется, – не оборачиваясь, задумчиво молвил Алекиан, – ты не знаешь ответа… что ты можешь знать, маленький человек… Пресветлый вещает через тебя, но не вкладывает мыслей в твою убогую голову…
Император говорил, не обращаясь к священнику, но тот предпочел понять произнесенное Алекианом «да, разумеется» как дозволение пригласить Санелану. Он в самом деле не понимал, почему по его слову свершаются дивные чудеса, почему воспламененные его словами солдаты устремляются в бой, позабыв страх. Когер давно перестал удивляться и давно оставил попытки дать объяснение собственному дару. Миновали времена, когда он, окрыленный вдруг проявившимися способностями, самонадеянно проповедовал самому императору Элевзилю и архиепископу Кениамерку, пытался выстроить собственные теории.
Гилфингова милость, коей был облечен Когер, обернулась тяжелым испытанием. Священник со смирением принял ношу и более не делал попыток отыскать объяснение. Он не жаждал ответов, но покорно исполнял то, к чему его предназначил Пресветлый. Алекиан же лишь недавно ощутил тяжелую руку божества. Он желал понять.
Когер торопливо поднялся с колен и поспешно, будто опасался, что Алекиан передумает, затрусил к двери. Император повернул голову и проводил клирика печальным взглядом.
– Ваше императорское величество! Ваше высокопреосвященство! – раздался снаружи взволнованный голос Когера. – Его величество изволили оставить ложе…
Испуганно вскрикнула Санелана.
Глава 3
Гева
Короля Гезнура зима застала в дороге. Невзирая на осеннюю распутицу, гевец объезжал страну, особенно часто его внимания удостаивались земли на северном берегу Золотой. Миновали веселые денечки, когда захватчики преспокойно грабили южные графства Фенады, не встречая отпора. Гратидиан сумел сговориться с Королем-под-Горой, и ему были оставлены довольно обширные владения. Формально Фенада осталась независимым королевством, на деле – полностью зависела от милости Грабедора.
Фенадец поспешно навел некое подобие порядка, поспешно наобещал милость тем заговорщикам, кто не успел запятнать себя слишком уж явно. Гратидиан простил бы всех, исключая Альгейнта из Говарха и парочку столь же закоренелых предателей – однако не решался позволить себе такую снисходительность. Дворяне Фенады, те, что не приняли участия в бунте, теперь спешили к королю с доносами, и не удовлетворить жалобщиков Гратидиан не мог. Король был вынужден дорожить дворянами, не дравшимися против него летом, и неважно, уклонились они от участия в заговоре из преданности короне или по лености духа. А верные вассалы подавали все новые доносы, претендуя на часть конфискованного у предателей имущества и земель. У них наготове были доказательства, свидетели… и жажда наград. И добрый король неохотно казнил, конфисковал, раздавал лены бунтовщиков верным доносчикам.
