Как ни странно, это был момент, когда партия отделилась от остального народа. Кто такие коммунисты? Это какие-то люди, которые чем-то загадочным занимаются в горкоме. Мы не знаем, кто такие коммунисты, у нас здесь совсем другое общество. Новые советские люди ездят по стране, вкалывают в этой стране. Они каждый день находят компромисс с официальной идеологией. Они каким-то сложным образом взаимодействуют с властными структурами. Иногда нехотя сотрудничая с ней, иногда, напротив, глухо отрицая ее.
Общественный договор позднего СССР был совершенно уникальным явлением, прецедентов не имеющим. С одной стороны, существовало некое подобие гражданского общества, очень ущербное, с политическими ограничениями, которое признавалось вполне авторитарной правящей властью, с одной стороны, нехотя, а с другой стороны, достаточно внятно.
Мало того, единственное условие, которое выставляла авторитарная власть по отношению к этому квазигражданскому обществу 70-х годов – это «давайте вы не будете говорить, что мы на самом деле ничтожество». Мы понимаем, как смешно звучит словосочетание «социализм с человеческим лицом», но давайте мы все равно будем строить социализм. Мы даже не будем обсуждать, что это такое. Пускай это будет что угодно – рыночный социализм, какой угодно еще. Это тот консенсус, к которому в 1989 году все-таки пришли. Ленина оставляем, ленинским путем идем, Ленин, в конце концов, с 1924 года на Красной площади. Он ничего уже не скажет, поэтому под Лениным можем подразумевать все что угодно. Слово «социализм», наверное, оставляем для ясности.
Гражданское общество, уже понимавшее, что ему здесь не очень хорошо жить, отреагировало на это с улыбкой удивления. Выяснилось, что к такому искушению оно не очень было готово. Первое, чем оно начало заниматься, – это исследование собственной истории.
Перестройка
Вообще, если говорить про политику гласности, то конечно, 90 % разговоров о том, что же такое наша страна, сводилось к тому, что нам запрещали говорить о самом важном моменте в строительстве СССР – о 1937 годе, о больших репрессиях, о Сталине, о построении этого замечательного тоталитарного государства. Про тоталитарное государство говорили много, однако люди плохо понимали, что они являются наследниками тоталитарного государства, и языка, помимо придуманного тоталитарным государством, для этого обсуждения у них не было.
Язык изобретался на ходу. Язык придумывался. Если смотреть перестроечную прессу, она обсуждала любые материи, какие только можно, за исключением происхождения себя. Мы взялись из ниоткуда, мы просто пришли тут поговорить о Сталине. Пришли поговорить о Советском Союзе. Постойте, кто – вы? Вы – это те же самые люди, которые в 70-х годах гордились страной. А как наше общество появилось, откуда оно взялось? Как оно устроено?
И говорил народ: мы как-то не очень понимаем, и вообще мы не готовы что-то обсуждать про самих себя, мы это как-нибудь позже обсудим. А кроме того, у нас есть явные экономические проблемы, у нас неадекватное экономическое устройство, и если вы сейчас что-то с этим не сделаете, то мы, пожалуй, тогда вас, коммунистов, отсюда выгоним. В 1989–1990 годах это уже была более-менее общенародная уверенность в том, что коммунизм нас плохо кормит. Мы доселе жили под политическим спрутом в обмен на то, что у нас была некоторая стабильность. А тут мы заходим в магазин, а там полка березового сока. Мы березовым соком должны, с вашей точки зрения, питаться? Нет.
Прежде всего вы, большевики, должны сдать власть, потому что неспособны обеспечить нас мясом. Нет ничего стыдного в том, что общество в первую очередь заботится о таких низменных вещах, как еда, автомобили, шмотки. Это нормально, и в этом смысле то, что общество в 1980-х годах не маскировало эти вопросы какими-то возвышенными словами – это здорово, в этом смысле общество было, конечно, честным. И попытки навязать обществу разговор о чем-то другом, о каких-то возвышенных вещах, были абсолютно неудачными, и слава богу, что они были неудачными. Общество отстояло глубоко материалистический подход и надолго определило в том числе и нынешнее свое отношение к задачам и целям власти. Задачи и цели власти – и это определилось в 1980-х годах – надолго установились как обеспечение материального благополучия населения.
Что дала перестройка? Прежде всего – возможность неограниченным образом об этом говорить. Людям, которым не давали дышать в течение последних 70 лет, внезапно открыли окно. Пускай в окне ничего особенного не было, кроме воздуха, люди тем не менее были счастливы в течение последних лет существования Советского Союза надышаться, накричаться, наговориться. И это общественное изменение, конечно, очень сильно сдвинуло баланс между коллективным и индивидуальным.
Коллективное общество – это когда можно говорить только хором или печатать то, что оно хочет, в газетах. Индивидуальный голос всегда один. Можно говорить самому. В значительной степени гласность – это политика говорения в один голос, совершенно не хором, как бы это ни нравилось или ни не нравилось коммунистической власти.
Если говорить о том, что бы было с советским обществом, если бы не распался Советский Союз, может быть, мы увидели бы какие-то сложные, тяжелые политические движения, более идеологизированные. Но, к счастью, все пошло ровно так, как пошло. Советский Союз в качестве политической структуры просто развалился. Центробежные тенденции победили, потому что большей части нерусского населения Советского Союза стали прежде всего интересны свои национальные проекты.
В тот момент, конечно, важнейшим было решение части политической элиты РФ, которая тогда называлась РСФСР, о том, что РСФСР тоже нужен собственный национальный проект, немного мягче, чем в случае с национальными окраинами, немного более федеративный. А что там будет с обществом – посмотрим; общество как-нибудь построится.
Поиски нового баланса.
Новый баланс между коллективизмом и индивидуализмом ищется до сих пор. Что было достигнуто в 90-е годы? Во-первых, это признание права за каждым человеком самостоятельно решать вопрос, хочет ли он быть мизантропом или хочет быть частью общества. С другой стороны, некоторая тяга к тому, чтобы предпринимать коллективные действия, иметь коллективные ценности и понятие коллективной чести, государственной чести, чести русских, чести РФ, стала очевидна в тот момент, когда после 2000 года общество начало наконец понимать, что государственная структура способна не только поглощать народные деньги, но и производить какой-то внешний пиар, русский продукт. Например, побеждать на Олимпиадах. Например, устраивать эти самые Олимпиады. Например, бряцать оружием и показывать окружающим народам, что оружие у нас есть. Например, унижать каких-нибудь дипломатов из других стран. Например, устраивать Год русской литературы. Это всё действия, которым власть училась долго-долго, и наконец к середине 2000-х годов у нее хоть что-то начало на этом месте получаться.
В сущности, последующие 10 лет, которые не закончены, вопрос, будет ли наше общество более индивидуалистичным или более разделяющим ценности коллективизма, решается этим перетягиванием каната между, с одной стороны, теми, кто страшно требует от государства какой-нибудь модели государственного коллективизма, и с другой стороны, теми, кто стремится к индивидуализму.
На самом деле государство должно бегать вокруг общества и говорить: «Общество, давайте наконец сойдемся в отряды и пойдем строить Братскую ГЭС». А общество должно отмахиваться и говорить: «Нет, мы хотим потреблять, отстань». На практике все происходит ровно наоборот. Общество говорит: «Ну где же Братская ГЭС, государство? Хватит заботиться об индивидуальных ценностях, надоело, мы хотим под красный флаг, дайте нам Братскую ГЭС». «Братскую ГЭС? – говорит государство, оторвавшись от поедания очередного бутерброда с красной рыбой. – А тебе конкретно Братская ГЭС зачем?» И увы, нет никакой газеты «Правда», чтобы в ней было написано, зачем нам Братская ГЭС.
1-часть.
Судьба высокой культуры в постсоветскую эпоху.
Что произошло с культурой?
Высокая культура в советское время была более структурирована, она держалась как бы отдельно от невысокой культуры, не было такого взаимопроникновения, которое есть сейчас. Но я не уверен в том, что это локальная ситуация; возможно, это мировая тенденция. В связи с возрастающей демократизацией всего на свете разные пласты культуры проникают друг в друга всё более интенсивно. Это хорошо описано у Пруста, кстати, как соединяются разные социальные группы.
Вот такая же история, по-видимому, произошла и с высокой культурой. Пельмени были замороженные, и, собственно говоря, благодаря этому они как-то функционировали, то есть геттоизация была очень строгая. Потом пельмени разморозились, наступила оттепель для пельменей. Эта история с пельменями описана у Сорокина; вернее, один из героев фильма, поставленного по его сценарию, использует эту метафору с размороженными пельменями, характеризуя нынешнее состояние общества.
