И, слава Б-гу, вопрос ЧТО ТАКОЕ КУКУРИЦА отпадёт сам собой.
...и я придумаю радужный мир.
...Ну, зачем же так? Кому нужен этот рассказ и кому нужны эти долгие излияния души в тару чужих сердец? Ну, всё ведь просто. Да и не ново: человек умирает.
Так умирали миллиарды. Животные, рыбы, люди... Я не первый, о, далеко не первый. Им был безропотный Авель, кто-то ведь должен быть. Ну, а имени первого умирающего оленя, положившего голову на подгоревшую летнюю траву, не знает никто.
Чего стоят долгие ненужные мысли, упёртые в закат, будто лоб - в стену. Ну, да, безысходность - тяжёлая наука, но и её освоим, выдюжим, хотя... Отчего так страшно смотреть на руку, шевелить пальцами, разглядывать вены и представлять себе распад этих тканей, собственной плоти? Дышащей и живущей. Пока ещё дышащей и живущей! Нельзя, нельзя, нельзя. Нельзя заглядывать в глаза женщине, берущей эту самую руку в свои ладони и тщетно приникающую к моей спине. Я содрогаюсь, улавливая толчки её живущего сердца.
Мы избавлены от совместного старения. Точнее - я избавляю её от существования рядом с моим дряхлеющим телом, неуверенной походкой, ворчливыми речами по утрам и безысходным вечерним молчанием. Избавляю от смущённого раздевания передо мной, страха показаться слишком старой, слишком ненужной, слишком говорливой...
Надо думать о Боге. Вот это, говорят, утешает. Но как думать о том, кого не знаешь и не видел, и не слышал. Ну, разве что мальчиком, прикладывая ухо к раковине и втягивая в себя гул моря, вдруг поднимал глаза к небу и думал: море-я-небо-море-я-небо-... перебирая звенья бесконечной единой цепочки, надетой на чьё-то запястье.
Ну, хорошо. Я придумаю себе бесконечный свет, назову его Богом, придумаю невесомую душу и назову её мной. А что дальше? Я ведь должен буду приникнуть к Нему и раствориться в Нём. А вдруг Он не захочет или я не смогу, а вдруг? Он ведь припомнит мне этого горемычного котёнка, которого я хотел спасти от голодной смерти и накормил бульоном, убийственным жирным бульоном. Я смотрел на это ледяное оно, ещё вчера бывшее пушистым и теплоглазым, и не верил, и ненавидел, и... Я буду так же вытянуто и глупо лежать под чёрной тряпкой, чёрный ребе затянет кадиш, женщина - умолкнет, чернея подглазными полукружьями,... дети наденут чёрные очки, а Людка оправит чёрное платье, купленное для ЭТИХ похорон. Да не пошли бы вы все?!
Завтра распахнётся дверь, стремительная сухая врачиха глянет на меня и скажет Знаете, мы ошиблись. К счастью, мы ошиблись. Повторные анализы показали, что... Что могут показать повторные анализы? Да ничего, кому они нужны, эти повторные... Они сказали - месяц. Две недели на разгон, две - на спуск, вечность на всё остальное. Моё лицо под матовым стеклом повесят на стену. Будут посматривать, отводя взгляд от второй половины выпуска новостей.
В месяце - не так уж мало секунд. Если полюбить каждую и перекатывать её с нежностью в ладонях, то родится Время. И я успею придумать себе всё то, что после. Придумаю радужный мир, в котором ничто не помешает мне выбежать на берег моря, прижать к уху раковину и посмотреть на небо.
Мелодия, живущая во мне.
Здравствуйте, здравствуйте, я каждый раз удивляюсь новому утру - всё ещё живу, а? Мне всё ещё доступно чудо вздоха и выдоха, хрящики хрустят в утреннем потягуше, тело отзывчиво и преданно, оно мне не в тягость.
Мелодия, живущая во мне, тоже просыпается. Она неизменна. Тара-ра-ра-ра-тарарара-та-ра, тай-рай-та-ра-рай-та-ра-рай-рай-рай... Ну, да вы всё равно ничего не поймёте. Но, пока я слышу её, вот тут вот, чуть пониже сердца и направо, - я знаю, что жива. Может быть.
Я обожаю утреннюю спешку и вечернюю неторопливость. Всё как положено. Природа сидит на скамеечке Центрального Парка, слизывает ванильные капли с подтаявшего мороженого и наблюдает за нашим распорядком, подсмеиваясь. У неё рыжие кудряшки, пряменький нос, зеленоцветные глаза и свои планы красавица, да и только. А главное - умна и в меру стервозна.
Мы пытались подружиться, но я не смогла приноровиться к её норову, слишком жалостлива и не так сообразительна. Пришлось удалиться, восхищаясь.
А вот - ещё одна... Совершенно иной типаж, она и в подмётки первой не годится, хотя строит из себя невесть кого.Глаза похожи на мыльный пузырь радужные, круглые, бессмысленные. В них нельзя вглядываться, - могут лопнуть. Волосы её подобны старым бурым водорослям дачного пруда. Губы слишком жадны, слишком манящи. А руки... Руки холодны и худы, длинные пальцы унизаны медными дешёвыми колечками и обгрызенными ногтями.
Это - моя Память.
Ей не так уж много лет. Но изношена - не по годам. Слишком часто я её вызывала поболтать, покуривая лёгкую сигаретку. Слишком часто. Она меня недолюбливает, проку от этих вызовов никакого, маета, глупота, всех делов. Не придти - не может, я ведь знаю, за какую небесную ниточку дёрнуть, притягивая её, этому меня рыжая успела обучить...
Иное дело Любовь. О, мы курлычим на одном языке. Любовь проста, курноса и белокура. Она неизменно появляется в одном и том же ситцевом платье (чтобы тело дышало... ), туфельки на удобном каблучке (не споткнуться бы невзначай... ), никаких шляпок или зонтиков (пусть припекает... ), забывает накраситься, и - поэтому - всем сразу становится ясно, что это - настоящая. Любовь прибегала ко мне дважды и оба раза задерживалась допоздна. Вот и подружились.
...Но есть у меня одна врагиня. Я боюсь её чеканного профиля, нарисованных глаз, бровей, губ. Она слишком худа, костлявое плечико просвечивает - белым сквозь чёрную драпировочную ткань, лакированные туфли неправдоподобно остроносы, каблуки вонзаются в землю, будто иглы в податливую плоть. Духи - невыносимы. Браслеты - тяжелы. Голос... Она безголоса, а молчанье её наполнено непроизносимым ужасом.
Я ненавижу её. Запираю двери, приколачиваю мезузы, покупаю индейские амулеты и индийские ароматные палочки, заговариваю хамсу и вытаскиваю красную ниточку из надоевшего свитерка.
Но пройдёт ещё лет сорок, она вспомнит и мой адрес, войдёт в ночную квартиру, присядет на краешек постели, глянет чётко прорисованным глазом. И, покрывшись последней испариной, я пойму вдруг, что её - одну - я помнила и любила всю свою бестолковую жизнь.
Озеро Вечности для старухи с улицы Скороходова.
Жила-была Старуха с улицы Скороходова. Просто старуха.
Палка с набалдашником, похожим на подбородок и подбородок, похожий на набалдашник. Они соседствовали и гармонировали, подпирая старухины глаза, вялые мешочки щёк и платок холодного цвета. Девочка-октябрёнок приносила старухе городской батон, дочка заскакивала с готовыми парными котлетками и бутылкой кефира, соседка заходила проведать, жива ли... А на Луне старуху поджидало Озеро Вечности - Lacus Temporis. Эту конечную цель старуха наметила себе, будучи девятилетней девочкой, пока ещё умевшей переноситься, куда душа пожелает. На Луне богатый выбор, она даже решила, что юность стоит провести около Залива Радуги - Sinus Roris, выходить замуж на фоне Озера Нежности - Lacus Lenitatis, рожать, окунаясь в Озеро Счастья - Lacus Felicitatis, жить невдалеке от Залива Верности - Sinus Fidei. А умереть, растворясь в Озере Вечности.
Пришлось смириться и с иными названиями. Она разучилась переноситься, куда душа пожелает, и познакомилась - по книгам - с лунными Озером Ненависти - Lacus Odii, Озером Суровости - Lacus Asperitatis, Морем Холода Mare Frigoris... Всё бы не страшно, но одно пугало старуху - боязнь, что Некто может перепутать и распределить её не в Озеро Вечности - Lacus Temporis, а в Болото Гниения - Palus Putredinis, выбраться оттуда невозможно, на то оно и болото.
Будущее старухи состояло из недель, отсчёт им вела, отстукивая палкой секунды-шаги по коммунальному коридору - в туалет и обратно.
Девочка-октябрёнок знала, что по вторникам она обязана выйти из старого кирпичного дома, пересечь две улицы в положенном месте, заскочить в булочную за городским батоном и подняться на второй этаж, погладив по дороге лестничного котёнка. Она вставала на носочки и трижды нажимала на замусоленную пупырышку звонка. Старухина соседка тётя Аня открывала, и девочка, проговорив здрасьтетётьаня, проходила в старухину комнату.
Комната была размером в тридцать девочек, если бы весь 3"А" решил навестить старуху, то места не хватило бы, ведь в классе училось 35 октябрят, да и мальчишки слишком толстые и вихрастые.
Иногда девочка пыталась представить себя такой же старухой, но ничего не получалось. Даже тётей с детьми не получалось, а уж старухой - зажмуривай глаза или не зажмуривай - ничего не видно. Впрочем, она знала, что старухой придётся становиться не скоро, до этого изобретут лекарство для вечной молодости и бессмертия, ей повезло родиться вовремя, а старуха вот опоздала. Точнее - поторопилась. Но девочка втайне надеялась, что лекарство изобретут вот-вот и старуха получит капельку микстуры на чайной ложечке, поморщится, проглотит и помолодеет на глазах, превратясь в весёлую нарядную тётечку с альбомной фотографии. Вечерами она подсаживалась к папе - смотреть выпуск программы "Время" и ждала сообщения Партии о самом человечном лекарстве. Сообщений не было, девочка засыпала, уткнувшись носом в папино колено и он относил её в кроватку, бережно поддерживая нерасплетённую на ночь косичку. Учёные не торопились изобретать, у них было много других хлопотных дел: запустить в космос улыбчатых космонавтов, построить большой корабль, догнать какую-то Америку... Поэтому старуха умерла.
