Во Франции писатель, оставивший по себе страничку стихов в гостеприимном «Календаре Муз», по смерти своей занимает несколько страниц в журналах и биографических словарях, а из них переходит в область истории. Такая мелочная попечительность может казаться неуместною и смешною вчуже; но в своей земле она есть полезное поощрение ко всем предприятиям общественным, побуждением к славе и средство успешное для поддержания и подкрепления семейственной связи народа, которая прерывается и рушится там, где старина без преданий, а настоящее без честолюбивых упований на будущее.
В 1791 году Карамзин, возвратившийся в Россию с умом, обогащенным наблюдениями и воспоминаниями, собранными в путешествии по государствам классической образованности европейской, начал издавать «Московский Журнал», с коего, не во гнев старозаконникам будь сказано, начинается новое летосчисление в языке нашем. В сем издании, на мрачных развалинах готических, положено первое основание здания правильного и светлого нашей возрождающейся словесности.
В «Московском Журнале» встречаются первые печатные стихотворения нашего поэта, признанные им и вкусом. Многие из них не были после перепечатаны; но любители стихов и наблюдатели постепенного усовершенствования дарований с удовольствием отыскивают некоторые преданные автором забвению, а в других следуют за исправлениями, коими очищал их вкус образующийся в разборчивость строжайшая. В худом писателе и случайные красоты его никому не в пользу; в хорошем и самые погрешности служат предметом наблюдения и учения. «Что меня отличает от Прадона? Слог!» – говорил Расин. А слог, как и телесные силы, зреет и мужает от изощрения и времени. В посредственных писателях постепенные изменения не так разительны: они в самой молодости являют истощение и холодность преклонных лет; в возрасте мужества отзывается в их лепетании недозрелость и невинность ребячества. В писателях образцовых переходы иногда неимоверны. Боссюэт в первых опытах был надут и до невероятия погрешал против вкуса. У него встречаются выражения: «Да здравствует Вечный!» Детей называет он рекрутами человеческого рода.
Авторы-друзья собирались издать свои сочинения в одной книге; обстоятельства не позволили исполнить намерения. Карамзин напечатал свои прежде, под названием «Мои безделки». «Как же мне назвать свою книгу? – сказал однажды товарищ опоздавший, – разве „И мои безделки“!» Так и сделалось; и в самом деле «Ермак», «Причудница» такие же безделки, как «Наталья боярская дочь», «Дарования», то есть безделки для таланта, который рассыпает их легкою рукою, и камни преткновения для посредственности бессильной и зависти, тщетно разбивающей о них орудия своей досады. Некоторые еще и поныне держатся буквального значения наименований, данных авторами своим произведениям. Эти люди не пробуждаются, но оглушаются звоном слов высокопарных, и, по светской привычке, они платят спеси авторской дань приличную достоинству; дарования не распознают, если оно показывается под завесою скромности. Для них громкое наименование книги есть то же, что знак отличия на человеке, то есть требование на безусловное поклонение. После издания «И моих безделок», вышедшего в Москве в 1795 году, было, сказывают, напечатано и другое, но без ведома автора. – Тут, как и в «Московском Журнале», находятся стихотворения, исключенные автором из последовавших изданий, но которые хранятся в памяти у литераторов. Игривые стихи: «К приятелю с дачи» сверкают веселостию и остроумием французским.
От 1795 до 1818 года разошлось шесть изданий поэта нашего, не считая двух изданий басен, из коих последнее было перепечатано в 1810 году. Такое явление обыкновенно в других государствах, где все читают и все читается; но у нас, где число читателей ограниченно, а разборчивость их если не всегда проницательна, то по крайней мере взыскательна, и где цена на книги чрезмерно высока, такой пример замечателен и утешителен. Пускай недовольные вопиют против непризнательности и несправедливости общества: мы, забывая о иных ложных приговорах публики, которая, как и другой судья, подвержена бывает иногда заблуждениям, обольщению и лицеприятию, порадуемся за нее и за писателей, когда видим блестящие опыты ее разумения и справедливости.
Кажется, что вопрос: кого должны мы утвердительно почесть основателями нынешней прозы и настоящего языка стихотворного? давно уже решен большинством голосов. Язык Ломоносова в некотором отношении есть уже мертвый язык. Сумароков подвинул у нас ход и успехи словесности, но не языка. Язык Петрова, Державина, обильный поэтическою смелостию, красотами живописными и быстрыми движениями, не может быть почитаем за язык классический или образцовый. Подражатели их удачного своевольства, остановясь на одной безобразности, не переступят никогда за черту, недосягаемую для посредственности, черту, за коею гений похищает право сбросить с себя ярем докучных условий, его рукою порабощенных и пред ним безмолвствующих. Язык Хераскова и ему подобных отцвел вместе с ними, как наречие скудное, единовременное, не взросшее от корня живого в прошедшем и не пустившее отраслей для будущего. В некоторых из стихов и прозаических творений Фонвизина обнаруживается ум открытый и острый; и хотя он первый, может быть, угадал игривость и гибкость языка, но не оказал вполне авторского дарования: слог его есть слог умного человека, но не писателя изящного. Богданович, в некоторых отрывках «Душеньки» и других стихах, коих доискиваться должно в бездне стихов обыкновенных, может назваться баловнем счастия, но не питомцем искусства. Мольер говорил о Корнеле, что какой-то добрый дух нашептывает ему хорошие стихи его: то же можно сказать и о певце «Душеньки», сожалея, что дух враждебный так часто наговаривал ему на другое ухо – стихи вялые и нестройные. Если и полагать, что нерадивый Хемницер трудился когда-нибудь над усовершенствованием языка, то разве с тем, чтобы домогаться в стихах своих совершенного отсутствия искусства. Но, отвергая предположение невероятное, признаемся, что простота его, иногда пленительная, часто уже слишком обнажена; к тому же он, упражняясь только в одном роде словесности, и не мог решительно действовать на образование языка. Все сии писатели и несколько других, здесь не упомянутых, более или менее обогащали постепенно наш язык новыми оборотами и новыми соображениями и расширяли его пределы; но со всем тем признаться должно, что и посредственнейшие из писателей нынешних (разумеется, и здесь найдутся исключения) пишут не языком Княжнина и Эмина, стоящих гораздо выше многих современников наших, если судить, о даровании авторском, а не о превосходстве слога. Фемистокл и Аннибал, конечно, были одарены гением воинским, коего не найдем в каждом же современных наших генералов; но нет сомнения, что в нынешнем усовершенствовании военного искусства каждый из них, при малейшем образовании, пользуется средствами, облегчающими ему успехи, о коих древние полководцы, невзирая на всю обширность своих соображений, и мысли не имели. Строгая справедливость и обдуманная признательность, называя двух основателей нынешнего языка нашего, соединяет еще новыми узами имена, сочетанные уже давно постоянною и примерною дружбою. Отвращение ко всем успехам ума человеческого ополчило и здесь соперников, во имя старины, против Карамзина и Дмитриева, развивающих средства языка, еще недовольно обработанного, и обогащающих сей язык добычею, взятою из его собственных сокровищ. Сие раскрытие, сии применения к нему понятий новых, сии вводимые обороты называли галлицизмами, и, может быть, не без справедливости, если слово галлицизм принято в смысле европеизма, то есть если принять язык французский за язык, который преимущественнее может быть представителем общей образованности европейской. Согласиться должно, что вкус французской словесности, которая преимущественно образовала ум и дарования наших двух писателей, заметен в их произведениях; но и то неоспоримо, что, при тогдашнем состоянии нашей литературы, писателям, вызываемым дарованиями отличными из тесного круга торжественных од и прозы ребяческой или высокопарной, в коей по большей части были в обращении одни слова, а не мысли, должно было заимствовать обороты из языков уже созревших и прививать их рукою искусною к своему языку, приемлющему с пользою все то, что только не противится коренному его свойству. Мы могли бы спросить, из которых языков прививки были бы выгоднее для русского языка и свойственнее ли ему германизмы, англицизмы, италиянизмы, даже эллинизмы и латинизмы? Но решение сего вопроса не подлежит настоящему рассуждению и не удовольствовало бы ни в каком случае гнева противников, готовых поразить равным проклятием все то, что не заклеймено печатию старины и не освящено правом давности, единственным правом, коему поклоняются умы ленивые и робкие. Не слышим ли ежедневно смертных приговоров, произносимых защитниками здравой словесности, школьными классиками, над смелыми покушениями Жуковского, который мастерскою рукою похитил красоты с германской почвы и, пересадив на нашу, укоренил их в русской поэзии? Лучше носиться иногда с Шиллером и Гете в безбрежных областях своенравного воображения, чем пресмыкаться вечно на лощинах посредственности, не отступая, для успокоения совести, от правил условных, коих затруднительное соблюдение может придать лучший блеск творениям изящным, но не в состоянии придать достоинства творению плоскому и бездушному. Наша словесность еще в таком несовершеннолетии, что каждая попытка дарования, будет ли она утверждена или отринута дальнейшим употреблением, неминуемо должна ей и языку обратиться в пользу.
