И тут Ваню просят:
— Ванечка, милый, ты в самую-то деревеньку на ступе не залетай. Не то наши девчонки деревенские как ступу завидят, так и впрямь обзовут нас Ягобабочками!
— Хорошо… — говорит Ваня. И приземлил он ступу от деревеньки чуть в стороне. И оттуда Маша с Дашей домчались до родного дома своим ходом.
А на расставанье они Ване сказали:
— Во-первых, не забывай, Ваня, к нам в гости даже и без новых, обещанных лукошек заходить… А во-вторых, ступу-то Бабе Яге надо бы как-то всё ж вернуть. Иначе получается: мы тоже вроде бы как бы немножко бессовестные…
На это Ваня ответил:
— Будет исполнено! Ступу вернуть легче лёгкого. Её лишь направить метлой туда, куда надо, и она улетит сама собой. А в гости я к вам приду всё-таки с лукошками. С новыми да расписными. Ведь если дурак что пообещал, то и должно свершиться въявь!
На том Маша, Даша с Ваней-дурачком временно и расстались.
А что было после в избушке-поскрипушке, рассказывать, наверное, и незачем.
Хотя почему же — незачем? Ведь, должно быть, всем охота знать, как стала Баба Яга теперь без Ягобабочек поживать.
А поживать она стала сперва очень трудно.
Разбойничий табачок кончился быстро, денежки она, слетавши в ступе раза два на базар, издержала ещё быстрей. И вот сидит снова одна-одинёшенька, из горячего самовара пустого кипяточку себе наливает, про себя вздыхает:
— Что дальше делать?
И тут увидела позабытые в уголке лукошки девчушек, Увидела, затылок почесала, говорит:
— Сколь умом ни крути, а никакого иного антиресу мне теперь не придумать, как самой ягоды в эти лукошки собирать! Собирать да ими торговать… Благо, малины-то вокруг избушки в лесу видимо-невидимо!
Как решила, так и поступила. Наберёт ягод полные лукошки, сядет в ступу, к торговому селу поближе подлетит, пупу спрячет в кустах и шагает к базарным рядам. Лукошки с ароматным товаром там выставит на самом на виду и цену за свой товар назначает маленько подешевле, чем у ягодников прочих.
И торг у неё идёт на славу!
И сама она от удачи, да от того, что курево забросила, гак вся и улыбается, так вся и светится румянцем. И на базаре никто её Бабой Ягой не зовёт, а все называют именем другим.
Называют так, как окрестил её нынче тот знакомый купец-молодец. Увидел он её со сладким товаром-малиной, увидел, какая она вдруг стала приветливая, вальяжная, да и сам шляпу перед ней приподнял. Приподнял, поклонился и на весь базар громко сказал:
— Ну, теперь ты у нас никакая не Баба Яга, теперь ты у нас — Баба Ягодка!
На вольном просторе
В деревеньке под названием Тёплые Лопушки жила-была вместе с родителями девочка Манюшка.
Родители от зари до зари в поле работали, а Манюшка с братцем нянчилась. Братца звали Егоркой, и был он совсем маленький. Он ещё ни ходить, ни разговаривать не умел.
Манюшка по утру кашей с молоком его накормит, щёки ему ладошкой утрёт, а потом из высокой люльки кое-как, через край, вытащит и обязательно скажет:
— Ну и тяжеленный ты у нас! Прямо не Егорка, а Пуд Иванович… Пойдём-ка, пойдём, Пуд Иванович, на солнышко.
И вынесет Егорку во двор, усадит там у крыльца на мягкую траву-мураву:
— Дальше мне тебя не унести. Здесь погуляем, как мама наказывала.
Да только что это за гулянье: всё во дворе да во дворе, каждый день на одном месте! Егорке, пока он маленький, конечно, и тут не худо, а вот Манюшке — скучно. Ей дальше охота. На улицу, за деревню. На весь на вольный простор.
И всё думала она, как бы сделать так, чтобы её желание сбылось. И вспомнила про деревянную тележку. В той тележке Манюшку самою когда-то отец с матерью катали, и она тележку под крыльцом нашла, пыль с неё смела, усадила тяжёленького Егорку в крепкий кузовок:
— Теперь нам обоим хорошо! Теперь я будто лошадка, а ты будто кучер. Поехали!
И они поехали.
Катится тележка по улице, самодельные колесики скрип да скрип, белая голова Егорки над кузовком торчит.
А деревенские люди, старые да малые, те, которые и в добрую и в худую погоду завсегда дома, — из окошек смотрят, кричат Манюшке:
— Ты куда это наладилась? Завёртывай с братцем к нам.
А Манюшка отвечает:
— Нет! В доме-то мы и во своём насиделись. Мы поехали за деревню, за околицу, на весь на вольный простор.
Тогда старые люди принимаются пугать:
— Худо сейчас за околицей, за деревней. Там жара, тишь и никого нету. Там только страшная птица-полудница летает, она вас утащит.
А Манюшка и опять машет рукой:
— Не утащит. Мы с Егоркой не боимся никого, мы — бедовые сами!
И вот они едут всё дальше и дальше. Деревенька Тёплые Лопушки за колосьями ржи скрылась, густая рожь повдоль пыльной дороги стеной стоит, не колышется, и никого кругом нет.
Не видать в знойном небе и страшной птицы-полудницы.
— Зря нас, Егорка, пугали. Сейчас вот проедем немного, и начнётся вольный простор. Я знаю, мне отец сказывал.
И тут рожь ушла в одну сторону, дорога — в другую сторону, и очутились они на зелёной лужайке, на высокой горушке.
Далеко внизу темнеет меж кустов речной омуток, в нём быстрые молнии рыбок, а за этим омутком, за речкой такое луговое раздолье, что захватывает дух.
— Вот туда нам, под горушку, за речку, и надо бы, — говорит братцу Манюшка, — да боюсь, мне тебя обратно кверху не вкатить… Только нам ведь неплохо и тут!
Что правда, то правда. Над речкой на лужайке, на высокой горушке, весело, свежо. Под тележкой у Егорки кузнечики гремят. Почти по-над самой землёй береговые ласточки вьются. С цветочка на цветок перелётывают мотыльки.
А цветы — жёлтые купавки, клевер малиновый, синие колокольчики — такие яркие, что маленький Егорка лишь увидел их, так сразу в кузовке своём радостно и заподпрыгивал.
— Потерпи! — сказала Манюшка. — Потерпи чуть-чуть! Колокольчики тебе ни к чему, ты их в рот потянешь, а лучше я тебе насобираю земляники. По ополью, по траве она, смотри, какая крупнющая.
И Манюшка стала собирать спелую землянику. Правой рукой берёт, в левую пригоршню складывает.
Складывает и на братца оглядывается. А как новую ягодку в высокой траве заметит, то сорвёт её и ласково крикнет:
— Ау, Егорка, ау! Не бойся, я тут.
Егорка думает, что это сестричка затеяла с ним такую игру в прятки, сам у себя в кузовке подпрыгивает ещё пуще, сам пробует тоже сказать:
— Агу-у… Агу-у…
И вот отходит Манюшка шаг за шагом всё дальше, на братца оглядывается всё реже, лишь голос ему подаёт да слушает, как он «Агу!» отвечает. А когда алых ягод набрала полную горсть, то снова аукнула и — ответа вдруг не услышала.
Опять аукнула и — опять не услышала.
«Заснул, что ли?»— подумала Манюшка и выглянула из травы.
А как выглянула, так ягоды из горсти у неё все на землю и просыпались.
Нет на том месте тележки с кузовком, нет на том месте братца Егорки — отвечать там Манюшке некому.
«Неужто птица-полудница пронеслась?»— обмерла Манюшка и кинулась туда, где только что стояла тележка.
Но стояла-то она раньше на краю лужайки, над омутком, над речкой, и когда Манюшка заглянула вниз, то и совсем заплакала:
— Ой, да что это я наделала!Ой, сама я во всём виноватая!Без пригляда оставила братика,И, видать, покачнулся с тележкой он,Да и съехал под горочку в реченьку…Вон и прямо следок в омуток,И волна оплеснула песок!
Сбежала Манюшка на этот песок, встала на колени, смотрит в воду.
А там, под водой, и следа уж нет, там только играют меж чистых камушков пескарики да усатый рак куда-то не торопясь ползёт.
— Рак, рак! — позвала горестно Манюшка. — Куда девалась тележка с братцем? Сползай туда, где поглубже. Посмотри, нет ли там Егорки…
Хмурый рак и усами не повёл, пополз дальше по своему делу.
— Пескарики, пескарики! — взмолилась Манюшка. — Занырните вы на самую глубину! Поищите братца!
А пескарикам хоть бы что, играют себе, меж камешков в светлой воде вьются, будто не слышат.
Тогда Манюшка всей речке кричит, просит её, уговаривает:
— Расплеснись, речка, на две стороны! Верни мне Егорку! Я тебе за него что хочешь отдам!
Но и речка молчит. Бежит она, меж ракитовых кустов струится и даже в ответ не плеснёт уж волною.
И не знает Манюшка, что делать теперь. Села на песок, слёзы платком утирает, кается:
— Плохо я за братиком смотрела, ухаживала плохо. Даже Пудом Иванычем обзывала… Вернись он теперь, я бы его и с рук не спустила, как бы мне ни было тяжелёхонько… Да поздно теперь каяться. Видно, придётся мне и самой в речку нырять.
И только она так сказала, только поднялась, чтобы в речку зайти, а сверху, с ракиты, вдруг голос раздаётся:
