– Тридцать. Мне уж сорок восемь, а вам, думаю, за пятьдесят?
– Да-да, за пятьдесят… Поразительно, однако, Боже! Невероятно!
– Что невероятного?
– Да как же? Такая встреча и вообще…
Утомление дорогой мгновенно испарилось, он быстро заходил по комнате, бросая на неё отчаянные взгляды. Наконец остановился у стойки и, сжав руку женщины, заговорил:
– Я ведь с тех пор ничего и не слышал о тебе… Как ты? Почему уехала из Питера?
– Уехала вскоре после вас… Не могла там оставаться…
– А куда?
– Быстро не рассказать, Юфим Гурэмович…
– И замуж не вышла?
– Не вышла.
– Ах, почему?
– Не могла. Не хотела…
– Отчего не могла? Отчего не хотела?
– Не надо, Юфим Гурэмович… Всё вы знаете…
Он вновь покраснел и, несмотря на тепло в помещении, почувствовал резь в глазах и озноб… Нахмурившись, отвернулся и вновь зашагал между столиками.
– Всё суета, мой друг, – забормотал он. – Всё решительно… Прекрасные чувства, возвышенные порывы… Всё проходит! Молодость? Тем более… Ах, всё тлен… Оборачивается обыденностью, пошлостью… Или просто проходит с годами… Как это у Екклезиаста: «Всему своё время, и время всякой вещи под небом».
– Бунин, – насмешливо сказала она. – Книгу Иова цитирует. Наизусть помню его рассказ. – Всё там верно сказано. Кому как Бог даст, Юфим Гурэмович, – добавила она, сделав паузу. – Молодость проходит – то правда. А вот любовь… Другое.
Oн остановился, повернулся к ней, смущённо проговорив:
– Но ведь не могла же ты, Надюша…
– Могла! Все эти годы думала о вас… Понимала, что глупо, что и не вспомните обо мне, что для вас я не значила ничего… Что поделать, не получилось забыть… Толку укорять вас теперь? Поздно. Но как жестоко вы поступили со мной, бросив, словно куклу надоевшую. Очень было обидно… А ведь так красиво все было сначала, так чудно! Как мы гуляли подолгу в безлюдном Павловском парке и там, по Берёзовой аллее, вдоль пруда от Чугунных ворот… Вы всё вспоминали «Темные аллеи»…
Вспыхнувшие глаза Надюши быстро погасли и недобро исподлобья глянули на него. Сжавшись под этим взглядом, он все же сказал горячо:
– Ах, как прекрасна была ты! Помнишь ли ты, Надя, помнишь?
– Да… Я всё помню. И это вам я дарила свою любовь. Такое не забыть.
Она принесла и поставила на стол у окна его заказ. Он вернулся к столу, грузно сел, резко постарев, упрямо промолвил с тяжёлым вздохом:
– А! Всё забывается, всё проходит…
– Проходит, но не забывается.
– Ах, оставь! Оставь… – достав платок, проведя им, отворачиваясь, по глазам, спросил поспешно: – А ты простила меня?
Она пошла было снова за стойку, но обернулась на последние слова. Молча отрицательно покачала головой.
– Ешьте. Кофе я вам принесу позже.
Раздался мелодичный звон колокольчика, негромко стукнула входная дверь. Надя вышла и вскоре вернулась с посетителями – молодой парой. Не успела у них принять заказ, вошли ещё четверо. Юфим взглянул на часы – время обеда.
Подумал опустошённо, допивая кофе: «Однако, правда: никогда не был счастлив. Как знать, милая Надя, может быть, в тебе я потерял единственное своё счастье».
Едва взглянув на счёт, вынул бумажник, положил деньги на блюдце. Подойдя к Наде, поцеловал ей руку и вышел.
Отъезжая, думал о том, как было бы здорово вернуться сейчас и упасть перед этой женщиной на колени…
Выруливая на главную трассу, он вдруг почувствовал, как внезапно онемели ноги и всё его тело охватила холодная и липкая дрожь и будто клещами сдавило горло. Последнее, что он ощутил, – это сильнейший удар тяжёлого грузовика в водительскую дверцу своего автомобиля.
Глава вторая
Это случилось так давно, что люди уже забыли, где на Земле была Атлантида? И была ли она вообще? – люди сомневаются, вот, как давно это было. В нашем рассказе Атлантида обязательно появится, но не сразу. Прежде мы расскажем о том, что произошло совсем недавно, буквально в наши дни. Так что вам надо набраться терпения и выслушать наш рассказ от начала и до конца. Вот что произошло этим летом под Петербургом, слушайте.
Вдоль Павловского парка, что под Петербургом, бежал по дорожке мальчишка лет десяти, играя в футбол пустой банкой из-под пепси-колы. И где-то у Чугунных ворот так «запульнул» банку ловкой подсечкой, что она улетела за забор, в кусты. И надо же, какой не ленивый мальчик оказался: полез через забор за своей баночкой. Кое-кто может подумать, что он был просто жадный, но мы думаем – вряд ли. Во-первых, таких баночек валяется – хоть пруд пруди, а, во-вторых, мы довольно хорошо знаем этого мальчишку и ничего такого, в смысле жадности, в нем не замечали. Почему полез? А бог его знает? Душа ребенка – потемки, это я вам точно говорю. Словом, полез и все тут. Долго ее искал, ведь кусты в парке – что твои джунгли – густо заросшие. Однако нашел. Узрел как-то. Теперь надо было ее достать: раздвинул кусты, поцарапался малость и протянул руку… Но что это?
«У ТЕБЯ ЕСТЬ ГЛАЗ»
Держа под мышкой завернутые в газету рисунки, Герман вошел в художественную школу. Когда он разложил рисунки перед преподавателем – молодой женщиной, та задумчиво сказала:
– Глаз есть, но пропорции, линии… – Она поморщилась, покачала головой.
– Хочешь учиться?
– Это не мои рисунки.
Герман сбивчиво рассказал о своем друге.
– Мы должны получить согласие его родителей. – Преподавательница взяла лист бумаги и что-то написала. – Отдашь эту записку его маме.
Оза встретил Германа своей обычной тихой улыбкой. В руках у него была книга, которую тот ему оставил: «Луна и грош» Сомерсета Моэма.
– Ты правду сказал, что у меня есть талант?
– Это не я сказал.
– А кто?
– Одна художница. Она сказала, что у тебя есть глаз.
– Как это, глаз? – засмеялся Оза.
– Глаз художника. Тебе надо учиться…
Он вышел из салона и увидел свой родной город таким, каким знал прежде. «Я должен его увидеть»
…С того дня для Озы началась новая жизнь. И дело не только в том, что рисование стало целью и смыслом его жизни. Просто оно раскрыло перед ним дверь в жизнь, раздвинув тесные стены комнаты. Оза жадно учился, много читал, часто бывал на улице теперь с неизменным мольбертом и альбомом. Отныне не Герман Озу, а Оза Германа увлекал собственной жаждой познания. Он буквально проглатывал все приносимые ему книги и требовал новых.
– Ты прочел «Братьев Карамазовых»? – начинал он, к примеру, когда приятель не спеша катил его по парку на коляске.
– Угу.
– А «Записки из мертвого дома»?
– Угу.
– Что ты все «угу» да «угу», – сердился Оза. – Больше сказать нечего? Ты любишь Достоевского?
– Разве его можно любить? Пушкина можно, Тютчева… А Достоевского?!
– Как он людей знал! Не могу его спокойно читать. За человека обидно, сил нет! Тебе не хотелось отшвырнуть книгу?
– Но он же буржуазное общество описывает. Прогнившее.
– Ты прямо как по учебнику шпаришь, – засмеялся Оза. – Прогнившее… Неужели думаешь, что Достоевский это сознавал? Вот у Бунина, слушай, что сказано. – Оза открывает книгу, находит нужное место, читает: – «Я, как сыщик, преследовал то одного, то другого прохожего, глядя на его спину, на его калоши, стараясь что-то понять в нем, войти в него… Писать! Вот о крышах, о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы «бороться с произволом и насилием, защищать угнетенных и обездоленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее настроений и течений». – Верно сказано! – жарко шепчет Оза, закрывая книгу. – Спины, калоши… Вот что надо. И в живописи тоже.
Друзья молчат некоторое время.
– Почему Бунин на Родину не вернулся? – задумчиво спрашивает Оза. – Разве можно быть счастливым без Родины?
– Бунин – осколок. Он ведь не знал России после революции. Боялся ее.
– Думаешь, зря боялся? – Оза пристально взглянул на меня. – А если бы прихлопнули?
– Нобелевского лауреата?..
Теперь Герман удивлялся, вспоминая эти взрослые разговоры. Ведь они тогда были совсем еще зелеными…
– Ты счастлив? – спрашивает Оза.
– Не знаю. Что такое счастье?
– Как тебе объяснить… Вот я, думаю, счастлив. У меня есть друг, мама, живопись. Книги ты мне приносишь… Что еще нужно для счастья? Ноги бы, конечно, не помешали бы…
За двадцать пять лет ничего не изменилось на улице его детства. Герман попросил таксиста подождать. Вошел во двор. Некогда огромный, теперь он показался мне маленьким, невзрачным. За выломанными решетками садика копошились дети.
Он позвонил в дверь. Открыла незнакомая женщина.
– Пруль? Нет, не знаю. Когда мы сюда въехали, здесь жили другие.
Он добросовестно обошел квартиры друзей детства. Ему открывали незнакомые люди. «Хорошо еще, что такси не отпустил», – подумал Герман.
На одной из улиц мелькнул киоск «Горсправки». Он вышел из машины…
