Гумер Каримов
ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ
Роман
Глава первая
– Малышка, перестань вертеться, тебе давно уже пора спать.
– А я виновата, что не могу уснуть? Па, расскажи сказку?
– Ты же знаешь, я не мастер рассказывать сказки. Попроси лучше маму.
– Ну вот, а еще называется писатель… Сказку не может сочинить.
Мать рассказала сказку. Дочь уснула. А я задумался. Почему, собственно, и нет? Говорят, Алан Милн, сочинил Винни Пуха для своего сына – Кристофера Робина. А чем хуже? Вернее, чем хуже моя дочь? Разве она не достойна сказки от своего отца?
– Ма, представляешь, наш папа не знает ни одной сказки! Он, что, в школе не учился? Как же он смог стать писателем? Придется тебе, мама, выручать его.
– Однажды, давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве…
– О нет, – решительно запротестовал я на следующий вечер, когда жена пошла по пути наименьшего сопротивления, – никаких больше царств. Иди, дорогая, займись своими делами. Я сам расскажу дочке сказку. Слушай, ребёнок…
«Мне голос был. Он звал утешно».
Анна АхматоваБыл Голос, был. Виденье было: слегка дрожащая спираль из Океана мощно всплыла, взвинтясь в космическую даль. Там Некто говорил «за кадром», бросая медленно слова. Слегка кружилась голова, и страх, и радость были рядом. Мне Голос был, мне Голос был. И Голос глухо говорил: «Планета голубых шаров – из извержений, бурь, ветров, и у Планеты нрав суров. Там просто невозможно жить, но мы решили, как нам быть. Ведь мы живем в планетных недрах на глубине ста тысяч метров, а там – покой и тишина. У нас на всех – одна страна. Мы не считаем лет и дней, мы не похожи на людей, от нашей участи печальной нас спас наш облик идеальный: по виду формой – круглый шар – развития природный дар! У нас – ни рук, ни ртов, ни глаз: нет ничего прозрачней нас, мы не похожи на людей, нет ничего, шаров синей, нет никого, шаров сильней.
Мы не нуждаемся в еде, нам ни к чему иметь детей, мы вечны – синие шары, мы бесконечны и стары. Мы одинаково умны, нам власть и деньги не нужны. Для нас и музы – не важны. Как в звуках музыки – вы шумны, в страстях поэзии – безумны, а в живописи – так бездумны…
Для нас искусство ваше чуждо, да и вообще, нам нет в нем нужды:
Весь смысл – в Гармонии Покоя, эмоции для нас – пустое.
Лишь высший Интеллекта дух, – в себя нацелен весь наш слух.
И отвлекаться на другое – все это – суета, мирское.
Как связаны? – секрета нет: похожа связь на «Интернет».
У нас не только плоть прозрачна, прозрачны мысли и дела, нет индивидов, а иначе, борьба идей бы расцвела. И появилась бы крамола, она бы привела к расколу… Такое допустить нельзя. Мы не бунтуем и не ропщем, мы – даже выше, чем друзья, мы – единичны только в общем.
А Прошлое? Оно мешает, мы каждый год его стираем, как вы стираете с дискет, ее компьютерную память… В Истории нужды нам нет,
Что Время – если Вечность с нами?
– Но в чем ваш смысл бытия? – Спросил, обескуражен, я.
– Про смысл вопросы не нужны, мы в Вечность все погружены.
– Но ваше бытие – ей-ей, как груда неживых камней?
Молчал он долго, голос свыше, Вопрос, быть может, не расслышал?
Но вот услышал я в ответ: Ответа нет. Ответа нет.
– Но для чего спиралью этой на нашу вторглись вы планету?
– Пришел на Землю новый век, не совершенен человек. Решили мы Земле помочь пороки ваши превозмочь. Открыть вам совершенства путь,
Планета ваша станет пусть, как наша – лучшей из миров: Планетой розовых шаров.
Был Голос, был. Было виденье… Исчезло, к счастью, наваждение.
ТИХИЙ ОЗА
Он ничего не ощущал. Двадцать пять лет нездешней жизни с напряженным ритмом гигантских строек, ориентированных в «светлое» будущее, походя перемалывавших вместе с миллионами тонн грунта и железа тысячи судеб, где человеческая самоотверженность и глупость сливались в коктейль хаоса и «бестолковки», увели его так далеко от уральской глуши, что родной городишко показался застывшим уголком, неподвластным времени. Картинки милой старины: горбатенькие улочки, церквушки на холмистых берегах и прочий поэтический вздор не тронули души Германа, не потревожили сентиментальных струн юношеских воспоминаний. Видно, огрубевшая на сибирском ветру кожа оказалась слишком толста, чтобы под ней мог дрогнуть хоть один мускул.
До вылета самолета оставалось еще часа четыре… Стеклянный аквариум показавшийся издали рестораном, оказался художественным салоном с выставкой работ местных художников. Герман бродил по пустым залам, глазел на утрированно-суровые и невообразимо выпачканные лица нефтедобытчиков, на буровые вышки на фоне желтых, синих, черных, красных горизонтов, выискивая в этом псевдоромантическом однообразии хоть что-нибудь живое, настоящее. Когда попадалось, стоял подолгу, всматривался. И вдруг…
Он едва не пропустил ее. Прошел мимо. Но потом вернулся. В уголке – маленькая такая картиночка, скромный пейзажик – нефтебаки у реки.
– Ну и что? – спросил себя и тут же прочел фамилию автора. – Вот оно: Пруль!
Они жили в одном дворе, учились в одном классе. Герман стоял перед картиной, и память, оглохшая за долгие годы, медленно возвращала его к тому островку послевоенного времени, какой найдется у каждого из его сверстников. Он вдруг отчетливо представил большой старый двор с единственным каменным двухэтажным домом, предводительствовавшим над кучкой длинных деревянных бараков. У почти ушедшего в землю окошка одного из них перед крохотным палисадником всегда сиживал долгими вечерами мальчик Оза.
Этот робкий тихоня редко водился с ними: дикие игры дворовых ребят были ему не по силам. И эта его отстраненность делала детвору совершенно равнодушной и даже жестокой по отношению к нему. Вот он возвращается с одинокой прогулки по парку, где валялся в траве, наблюдая жизнь насекомых. В руке у Озы спичечный коробок с пойманным жучком. Он весел, скачет козленком, вбегает во двор. А там – толпа «хулиганов». Оза сразу словно потухает, останавливается в нерешительности, затем мелкими шажками, опасливо озираясь, идет к своему дому.
– Ой ты, моя Озочка, нежная розочка, – перед Озой вырастает длинный Генка, – что у тебя в коробочке? Дай.
Генка протягивает руку.
– Пусти, – тихо всхлипывает Оза, но коробочку отдает.
Генка отпускает жучка, ломает коробочку.
В это время Игорек, Генкин подхалим, незаметно заходит за Озу сзади и резко сдергивает с него коротенькие штанишки. Мы гогочем во все горло, а Оза задыхается, глотая слезы, натягивает штаны и, получив от Генки пинка под зад, в страхе бежит к дому.
– Нежная розочка! – орут ребята ему вслед.
Почему-то Оза вспомнался Герману всегда рисующим. Чаще – с альбомом у открытого окна деревянного барака с палисадом, где рос кустарник с желтыми цветами. Было нечто буколическое в этом тихом Озе с карандашом в руке.
Чувствуя себя в безопасности, Оза иногда позволял себе наивную месть: «Гендоз-паровоз!», – тоненьким голоском кричит он из окна.
– Заткнись, недоношенный. – Генка берет обломок кирпича. – Оза – мимоза!
Окно захлопывается.
Позже, в школе, Оза все так же одинок, тих и робок. Редко поднимет голову над партой. Его не видно, не слышно. Рисует что-нибудь в своей тетрадке, и сам не видит и не слышит ничего. Живет в своем измерении. Озу окликает учитель, тот не сразу поднимает голову. Учитель негодует, сердится, учитель, наконец, жалуется родителям. Пруль старший имел свои представления о воспитании. Мальчик часто ходил битым. Но это не помогало. Оза продолжал плохо учиться, не слушал урок, уходил в себя, рисовать.
Первая учительница Софья Васильевна Озу так и не сумела понять. Пережившая войну, мужественная, сильная женщина, наверное, не любила слабаков. «Этот странный мальчик» – так она называла его.
Позже, когда Оза и Герман сблизились, Герман узнал, как страдал тихоня Оза, закомплексованный с детства от мальчишеских насмешек. Невольное одиночество, слезы обиды, тихая зависть – все это уводило Озу к нешумным занятиям, созерцательности. Наблюдательный, жадный до жизни, но, по сути лишенный общения, он часами водил по бумаге карандашом или кистью.
В классе пятом Герман неожиданно для себя подружился с Озой. Он и сам не понимал, отчего стал покровителем Озы, с решимостью взялся опекать этого слабака. И сразу во дворе и в школе Озу стали обижать меньше. Герман мог постоять за мальчика: драки, синяки были для него привычным делом. И Оза ожил. Всей душой потянулся к своему защитнику. Верность его не знала пределов, и он ни на минуту не расставался с Германом.
