— Да, знаю.
— Вот с тобой случится то же. Вы вляпались в историю, которая, как вода в колодце, захлестнет вас и утопит. Я не желаю вам беды, хочу только предупредить. Потому-то и говорю с вами здесь, чтобы ваши подданные и друзья не узнали, что вы способны говорить неправду. Вот видите — я с вами очень мягок и приветлив. И прошу только одного — скажите правду!
— Мы уже сказали… — начал было киаджа.
— Значит, ночью никто здесь не проезжал?
— Нет. — Три всадника…
— Да нет же.
— …на белых и гнедой лошадях…
— Нет и нет.
— И с вами не беседовали?
— Как они могли с нами разговаривать, если их не было? Никого мы не видели.
— Ладно, тем хуже для вас. Раз вы меня обманули, придется вам поехать со мной в Эдирне к самому вали — губернатору. Для этого я и взял трех хавасов. А там дело быстро пойдет. Прощайтесь со своими!
Мои слова привели их в ужас.
— Эфенди, ты шутишь! — выдавил из себя наместник.
— Не нравится? — спросил я мстительно и поднялся. — Дальше о вас позаботятся хавасы.
— Но мы не знаем за собой никакой вины!
— Вам докажут, что вы виноваты. А потом, считайте, вы пропали. У меня сначала было желание спасти вас. Но вы этого сами не хотите. Что ж, пожинайте плоды своей глупости!
Я шагнул к двери, как бы собираясь позвать хавасов, но киаджа преградил мне путь и спросил:
— Это правда, что ты собирался спасти нас?
— Да, это так.
— И все еще собираешься?
— Да уж и не знаю, вы так изолгались…
— А если мы сознаемся?
— Тогда надо будет подумать.
— Но ведь ты будешь к нам великодушен и не арестуешь нас?
— Вам следовало бы не задавать вопросы, а отвечать на них. Вы что, сами не понимаете? Скоро узнаете мое решение. Но жестокости я не проявлю.
Они глянули друг на друга.
— А здесь никто не узнает о том, что мы тебе расскажем? — спросил киаджа.
— Обещаю: никто.
— Ладно, тогда мы поведаем тебе правду. Скажи, что тебе нужно от нас.
Я снова уселся.
— Итак, проезжали ли люди ночью через деревню?
— Да, — ответил бакджи.
— Кто это был?
— После полуночи была одна повозка. А потом те, о ком ты спрашиваешь.
— Три всадника?
— Да.
— На каких лошадях?
— На двух белых и одной гнедой.
— Они с тобой разговаривали?
— Да, я стоял на дороге, они ко мне подъехали.
— Они все трое с тобой беседовали?
— Нет, только один из них.
— Что же он говорил?
— Он просил меня молчать о том, что нас встретил. И дал мне бакшиш6.
— Сколько?
— Два пиастра.
— Ах, как много! — Я засмеялся. — И за эти гроши ты нарушил заповедь Пророка и солгал мне!
— Эфенди, не одни лишь пиастры виноваты!
— Что же еще?
— Они спросили, как зовут киаджу, а когда я назвал имя, приказали проводить к нему.
— Ты знал кого-то из них раньше?
— Нет.
— Но они, кажется, знали киаджу, раз хотели видеть его! Ты, конечно же, выполнил их просьбу и проводил к нему…
— Именно так я и сделал.
Тут я повернулся к наместнику, который был явно больше озабочен, чем его подчиненный. Бегающий взгляд его глазок позволял заключить, что совесть у этого человека нечиста.
— Ты по-прежнему продолжаешь утверждать, что никто не проезжал через деревню?
— Эфенди, меня обуял страх.
— Кто боится, тот согрешил.
— Но я не грешил!
— Откуда же тогда страх? Разве я похож на человека, которого можно просто так бояться?
— О, тебя я не боялся, эфенди.
— А кого же?
— Манаха эль-Баршу.
— Ага, ты его знаешь!
— Да.
— Где же ты с ним виделся?
— В Мастанлы и Измилане.
— Где ты с ним встречался до этого?
— Он был сборщиком податей в Ускубе и приехал как-то в Сере, чтобы переговорить о чем-то с тамошними жителями. А оттуда поехал на ярмарку в Мелнике.
— Когда это было?
— Два года назад. Потом у него была работа в Измилане и Мастанлы, и там я его видел.
— И тоже разговаривал с ним?
— Нет, но он рассказывал, что назначил слишком высокие подати, и поэтому пустился в бега. Он отправился в горы.
Это выражение означало «вступить в ряды разбойников». Поэтому я сказал строгим тоном:
— Именно вследствие этого ты должен был арестовать его немедленно!
— О эфенди, я не отважился!
— Почему же?
— Это означало бы мою смерть. В горах живет столько людей — они прячутся в ущельях, их банды насчитывают сотни разбойников. Они все друг друга знают и мстят друг за друга. Соверши я что-нибудь против него, они перережут мне горло!
— Ты трус, который боится честно исполнить свой долг. Ни минуты больше ты не имеешь права оставаться наместником!
— О господин, ты ошибаешься! Ведь речь идет не обо мне, а обо всей деревне — они угрожали сровнять ее с землей.
Тут открылась дверь, и в образовавшуюся щель просунулась голова маленького хаджи.
— Сиди7, мне нужно сказать тебе пару слов.
Он произнес это на своем родном языке, так, чтобы не поняли чиновники, — на арабском языке, причем на западносахарском его диалекте.
— В чем дело? — спросил я.
— Быстро подойди сюда! — коротко бросил он, не вдаваясь в подробности.
Я подошел к нему. У Халефа явно было какое-то важное известие.
— Говори же!
— Сиди, — тихо прошептал он. — Один из жителей незаметно кивнул мне и поманил за дом. Я — за ним. Там он сообщил мне, что ему есть что сказать нам, но за это он просил десять пиастров.
— Где он сейчас?
— Там же, за домом.
— А больше он ничего не сказал?
— Нет, ни слова.
— Я пойду к нему, а ты оставайся здесь, чтобы не настроить против себя этих двоих.
Десять пиастров — это немного, всего две марки за ценные сведения. Я вышел не через передний вход, а через небольшую заднюю дверь, скорее лаз. На заднем дворе обнаружился небольшой загончик с несколькими лошадьми. Рядом стоял мужчина и явно меня поджидал. Подойдя, он тихо произнес:
— Ты заплатишь, эфенди?
— Да.
— Тогда давай.
— Вот деньги.
Я вынул монетки. Он спрятал их и поведал мне:
— Они были здесь!
— Я знаю.
— Он поменял им лошадь.
— Какую?
— Гнедую. Им нужны были три белых лошади. Вон она стоит.
Я пригляделся. Масть действительно совпадала.
— Это все, что ты мне хотел сказать?
— Нет. После полудня появился человек, которого вы разыскиваете. Я стоял на дороге, и он осведомился о трех всадниках, из которых двое скакали на белых лошадях. Я ничего не знал и отвел к ночному стражнику, а тот уже к наместнику.
— Он долго здесь пробыл?
— Видно было, что он очень спешил.
