— Увы, нет.
— Жаль, — заметил он, повернулся и исчез.
Разумеется, наша команда в Северной Калифорнии была не единственной группой, отчаянно пытающейся выяснить о линейных хоть что-нибудь. Линии имелись на всех континентах, и вскоре с ними предстояло познакомиться каждой нации. Многие небольшие острова в Тихом океане они прочесывали всего за день и, добравшись до восточного берега, попросту исчезали, как это сделал мой собеседник.
Средства массовых коммуникаций делали все, что могли. Полагаю, я узнал мнение из этих фактов раньше большинства остальных, поскольку невольно оказался на передовой, но и наша информация нередко оказывалась столь же искаженной и неточной, как и та, которую получал весь мир. Военные бродили в потемках, стараясь что-то нащупать.
Но кое-что мы все же выяснили: линейные собирали не только бабочек, но и мотыльков, от самых невзрачных до роскошно окрашенных. Весь отрад чешуекрылых. Полностью.
Пришельцы могли исчезать и появляться в любой момент. Подсчитав их численность было невозможно. Когда один из них останавливался, чтобы пообщаться с туземцами, как это сделал мой, Линия оставалась сплошной, без разрывов. Закончив разговор, они попросту отправлялись туда, куда девался Чеширский кот, не оставляя напоследок даже улыбки.
Где бы они ни появлялись, разговор шел на местном языке — свободно и с употреблением идиоматических выражений. Даже в изолированных деревушках Китая, Турции или Нигерии, где иными диалектами пользовались лишь несколько сотен человек.
Казалось, что они ничего не весят. Двигаясь через лес, Линия больше напоминала стену. Линейные возникали буквально на каждом дереве и на каждой ветке, шагая по таким тонким веточкам, которые никак не могли выдержать вес человека. Но под их весом они даже не сгибались. Когда с одного дерева были собраны все бабочки, линейные исчезали с него и появлялись на. другом растении.
Стен они попросту не замечали. В городах они не пропускали ничего, даже запертые банковские хранилища, чердаки и встроенные шкафы. Они не проходили сквозь дверь, а просто возникали внутри помещения и обыскивали его. Бели вы в тот момент находились в туалете — ваши проблемы.
И всякий раз, когда их спрашивали, откуда они появились, они упоминали ту самую книгу, «Плоскоземье». За несколько часов эта книга появилась на сотнях сайтов в интернете. Скачивали ее миллионами экземпляров.
Полностью книга называлась «Плоскоземье: роман о многих измерениях». Автором на обложке значился некий мистер А. Квадрат, житель Плоскоземья, но настоящим ее создателем был Эдвин Эбботт, живший в девятнадцатом веке священник и математик-любитель. Когда мы вернулись в лагерь после того первого, исполненного отчаяния дня, меня уже ждал распечатанный экземпляр.
Книга представляла собой смесь аллегории и сатиры, но оказалась также и остроумным способом объяснить дилетантам вроде меня концепцию миров со многими измерениями. Мистер Квадрат жил в мире только двух измерений. Для него не существовало таких понятий, как вверх или вниз, а только вперед, назад, вправо или влево. С его точки зрения, увидеть что-либо было попросту невозможно: его со всех сторон окружала сплошная линия, выше и ниже которой не существовало ничего. Ничего. Ни пустого пространства, ни черной или белой пустоты… ничего.
Но люди трехмерны, они могут встать возле Плоскоземья, взглянуть на него сверху или снизу, увидеть его обитателей из таких точек, в которых они никогда оказаться не смогут. Фактически, мы способны заглянуть им внутрь, разглядеть их органы, протянуть руку и потрогать сердце или мозг плоскоземельца.
По ходу сюжета книги к мистеру Квадрату является гость из третьего измерения, мистер Сфера. Он способен попадать из одного места в другое без явного перемещения между точками А и Б. В книге приводилась и дискуссия о возможности существования измерений еще более высокого порядка — миров, столь же непостижимых для нас, как и трехмерный мир для мистера Квадрата.
Я не математик, но не надо быть Эйнштейном, чтобы прийти к выводу о том, что и Линия, и линейные прибыли из такого, многомерного, мира.
Наши начальники и командиры тоже не были Эйнштейнами, но когда им требовались эксперты, они знали, куда надо отправиться, чтобы их призвать, как призвали меня.
Нашего математика звали Ларри Уод. Выглядел он таким же ошарашенным, как, должно быть, выглядел накануне я, и времени приспособиться к новой ситуации ему дали не больше, чем мне. Нас торопливо усадили в другой вертолет, и мы полетели к Линии. В полете я ввел его в курс дела. Насколько мог.
Как только мы подошли к Линии, от нее снова отделился желающий поговорить. Он спросил, прочитали ли мы книгу, хотя подозреваю, он уже знал, что мы это сделали. А у меня мурашки по телу пробежали, когда до меня дошло, что он — или такой же, как он — мог стоять… или существовать в другом, невообразимом для меня измерении, всего в нескольких дюймах от меня, и смотреть, как я читаю эту книгу в номере мотеля. Совсем как Сфера мог смотреть на А. Квадрата.
В воздухе между нами возникла плоская белая доска, на которой сами собой стали появляться геометрические фигуры и уравнения. Она просто висела, безо всякой опоры. Ларри это не очень впечатлило, да и меня тоже. По сравнению с Линией, антигравитационная доска казалась почти обыденностью, пустяком.
Линейный заговорил с Ларри, но из их разговора до меня доходило лишь одно слово из трех. Сперва Ларри, как мне показалось, понимал его без труда, но через час он уже потел и хмурился — услышанное явно превосходило уровень его познаний.
К тому времени у меня возникло чувство, что я тут совершенно лишний, а лейтенанту Эвансу и его солдатам было еще хуже. Наша роль свелась к тому, чтобы следовать за Ларри и Линией, ползущей со скоростью ледника, но столь же неумолимо. Некоторые из солдат от безделья стали проходить между линейными, становиться перед ними и проделывать всяческие глупости, лишь бы те отреагировали, уподобившись туристам, возжелавшим разозлить караульных перед лондонским Тауэром. Линейные совершенно не обращали внимания на эти выходки. Эвансу, похоже, все было до лампочки. Я заподозрил, что он мучается от жестокого похмелья.
— Взгляните, доктор Льюис. Я обернулся и увидел линейного, неожиданно возникшего позади меня. В сложенных чашечкой ладонях он держал бледно-голубую сферу; внутри которой я увидел замечательный образец Рарillо zelicaon, она же парусник-анисовка. Одно крыло у бабочки было голубым, а второе — оранжевым.
— Гинандоморф, — мгновенно сказал я, охваченный странным ощущением, будто снова оказался в аудитории. — Это аномалия, которая иногда возникает во время гаметогенеза. Одна сторона у нее мужская, а вторая — женская.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
