И как податлива была высокомерная полячка…
Володя Литов, придерживая левую руку, пошел по тропинке к своему дому. Рука ныла под повязкой: началось какое-то противное нытье с поддергиваньем до самого плеча. Врачиха в Перхушкове, та, что забинтовала ему кисть три дня тому назад, посоветовала не разбинтовывать как можно дольше. Пусть, сказала она, мясо прирастет на свое место.
Она просто приложила и не стала пришивать отрезанный кусок, болтающийся на малюсеньком клочке кожи. Все было оставлено так, как еще раньше в общежитии сделала Фаина, эта полузнакомая, полуздешняя сестра милосердия. Володя взмахнул ракеткой, неловко оступился, его качнуло влево, к окну, и левая рука пробила насквозь оба стекла. Кровь полилась обильно. Он испытал минутное головокружение, похожее на потерю сознания. Если бы Фаина не подхватила его под мышки, он бы скорей всего упал на пол. Она потащила его по коридору за угол холла, он плюхнулся на диван, ничего не видя, испытывая щекочущий, унизительный стыд. Фаина достала чистый, довольно большой платок, замотала руку, крепко стянула, и так и осталось потом.
Он не хотел, чтобы серые посредственности, эта посредственная серятина Леондрев и прочие зубрилы, скучнейшие, кислые мудаки — жалели его! Он ждал Маришку, из-за нее торчал и торчал у теннисного стола и бесконечно долго ждал; комната ее была на этом этаже. Не явилась, видно, не знала о его присутствии, а может, проигнорировала, занявшись уроками: променяла встречу с ним на занятия и зубрежку.
Более всего тревожило Володю, как бы минутная его слабость, когда он побледнел и зашатался на бесчувственных ногах, не была поднесена ей в чьем-либо издевательском изложении.
Он вдруг увидел, как слева и справа от тропинки в деревьях и кустах сгущается непроницаемая тьма, но если посмотреть выше наискось между линией горизонта и небом, отчетливо было видно, что воздух окрашен, он и ночью имеет цвет. Слабо-фиолетовое, сиреневатое наполнение, даже чуть-чуть с кровавинкой.
Фантастика! сейчас приду надо записать.
Впереди послышались шаги. Две фигуры подвигались ему навстречу. Володя вгляделся. Сегодня после танцев, пока Маришка одевалась в своей комнате, он спустился вниз к выходу, и тут к нему подошел незнакомый человек.
— Ждешь? — спросил он.
Высокий, стройный, с смуглым лицом, черноволосый. Грузин? подумал Володя. Тогда за ним стоит Джон, самый страшный дебошир среди голицынских выпивох, гроза добропорядочных тихарей; он второй или третий год подряд учился на первом курсе, и его терпели в институте, потому что прислан он был в Москву по спецраспраделению из республики. Что касается незнакомца, тот был определенно не с первого курса и вообще не технолог, а механик, иначе Володя где-нибудь однажды видел бы его.
Незнакомец произнес с акцентом:
— Послушай… я тебе советую — ты отколись от нее…
От неожиданной наглости Володя забыл о пугающем облике Джона, и убирая больную руку за спину, позабыв о последствиях, уже готов был врезать по нахальной физиономии. Дрожь нетерпения, ощущаемая во всех жилах, была невыносима; он должен был врезать, чтобы прекратить ее.
Его удержала мысль, что Маришка, возникнув в эту минуту на лестнице, будет очевидицей безобразной сцены. Мысль о больной руке чуть-чуть добавила нерешительности. Впрочем, кругом гудела толпа друзей и знакомых, Вон Круглый из Ухты. А вон там Малинин Юрка, и жлоб Далматов, и хиляк Сашка Савранский, который может сгодиться хотя бы для оповещения компании. Стоит только слово кинуть…
Окончилось разговором. «Смуглый кацо», лениво усмехаясь, криво, слегка на сторону, — явное подражание Джону — вместе с Володей и Маришкой, рядом с ними, вышел в тамбур и затем наружу.
Но потом отстал, потерялся где-то сзади.
Она ни о чем не догадывалась. Володя ждал, ежесекундно ждал нападения. Ведя под руку Маришку, незаметно оглянулся пару раз. И возле мужского корпуса он почувствовал, как возросло напряжение. Смущало внезапное исчезновение незнакомца, тот словно растворился в воздухе.
И вот сейчас две фигуры подвигались ему навстречу, а он, как несколько часов тому назад, шел той же самой дорогой, соединяющей женский и мужской корпуса, меньше стометровки, гораздо меньше. Сейчас он был один, без Маришки. Смущаться было некого.
5
Но когда они приблизились настолько, что Володя мог слышать голоса, — он рассмеялся с облегчением.
Рассмеялся весело, от души.
Двое разговаривали на ломаном русском языке, но не так, как это выходило бы у кацо и подобных ему, а на настоящем ломаном русском языке иностранцев.
Он сразу узнал их.
По дорожке чинно прогуливались в этот ночной час поляк и немец, тоже первокурсники, волею судеб поселенные в одной комнате и ведущие нескончаемый спор днем и вечером. И теперь ночью. Какая страна дала миру больше гениальных людей — Польша или Германия — это был их спорт, они выбрали такую себе игру. В общежитии все убивали время, и у каждого был свой излюбленный способ.
— А кто самый великий славянский поэт? — спросил поляк Кшиштоф. — Мицкевич!..
— Нет, Пушкин, — возразил Райнхард, отталкивающе жирный и при этом с невинными по-детски, голубыми глазами.
— Коперник, Шопен…
— Шопен — француз.
— Врешь! врешь!.. — закричал Кшиштоф. — Как так можно говорить!.. Вот Эйнштейн, правда, еврей. И Гейне, самый знаменитый немецкий поэт, он не немец, он еврей.
— Гете. Бетховен…
— Бетховен — австриец. А у Гете острое лицо и длинный нос, с ним неясно, кто он. Неизвестно.
Они оба активно жестикулировали, восполняя недостаток лексикона. Кшиштоф, с его обманчивой аристократической внешней манерой, был небольшого роста и подпрыгивал при всяком выпаде противника, словно желая перескочить его. Райнхард был тушей, парадоксально темпераментный для таких габаритов.
Ну, что же, сказал себе Володя, я, кажется, начинаю пугаться тени. Это нехорошо. Это очень нехорошо.
Он им кивнул, а они едва обратили на него внимание, вцепляясь друг в друга на предмет, можно ли с абсолютной достоверностью Бисмарка называть немцем.
В родной полуподвальной комсточетыре слабо светились окна, и так и оказалось: на столе посредине комнаты горела свечка, а вокруг сидели четыре необычайно серьезных молодых человека и играли в кинга. На деньги.
На периферии стола еще три человека, погруженные в конспекты и учебники, ловили слабые отблески свечного пламени. Готовились к зачетам. Люди из первой группы не мешали им, но, как было заметно, относились к ним мало с пренебрежением — откровенно презирали их.
— Когда люди играют в карты — не мешай! — с нарочитой суровостью произнес один из игроков — Толик Сухарев, приятель Малинина, тасующего карты.
Володя Литов, шокированный серьезным тоном по поводу занятия, на его взгляд пустого и никчемного, после секундного размышления ушел к своей постели и завалился поверх одеяла, задрав ноги на спинку кровати.
Но Малинин вдруг бросил карты, вышел из-за стола и встал над ним.
— Как ты сказал, его звать?
— Я ничего не говорил. Я его вижу в первый раз в жизни, — сказал Володя.
— Из какой он комнаты?
— Да откуда мне знать? Может, он вообще не наш.
— Не свисти.
— Он смылся, — сказал Володя.
— Ну, и что? — сказал Малинин. — Ты никого не видишь. Без понятия, витаешь в облаках. Такие дела нельзя оставлять ни на одну ночь. Загниет… Сей же момент идем.
— Сбрендил? Три часа ночи, — сказал Володя, продолжая лежать на спине и чувствуя, как теплеет у него на душе, прорастая покоем, уверенностью и благодарностью к Малинину, который сам предлагает и берет на себя решение пакостной проблемы.
— Ну, ты! мы тебя ждем, — отнесся к Малинину третий игрок — Круглый из Ухты. — Кон надо закончить. Иди сдавай.
— Отвали, — не поворачивая головы, ответил Малинин. Потом, так же стоя спиной к столу, сказал: — Подсчитывайте. Играть больше не буду.
— Ты должен играть, — настаивал Круглый. — Игру нельзя бросить, понял, плебей?
— Да кончайте вы. Ну, не хочет человек. Ну, я проиграл, конечно. Ну, что? Не вешаться из-за этого, — успокоительной скороговоркой вступил четвертый игрок — маленький, медно-рыжий, конопатый до полной законопаченности Саша Савранский, слабенький, насквозь книжный человек, не стесняющийся своей слабости.
Толик Сухарев объявил результат: проиграл один Савранский — шестнадцать рублей пятьдесят четыре копейки; остальные все выиграли в общей сумме двадцать два рубля восемьдесят копеек.
Взрыв хохота потряс комнату.
Смеялись и зубрилы, и Женька Старик, художник, подселенный к ним. Всего в комнате проживало тринадцать человек, и по стенам и посередине стояло тринадцать кроватей.
— Толик, ты ведь сжульничал? — сказал Савранский, и в его тоне была удрученная покорность. — Нет, — без малейшего вызова сказал он, — я так не хочу! Я требую пересчитать!
