— Мам, ты же знаешь, папа заметит, что что-то не так, только если у меня голова отвалится.
— Бедная крошка. — Я притянула Китти к себе и обняла.
Как только я взяла на руки своего первого ребенка, то сразу поняла, что мне нравится быть мамой. Даже теперь я иногда по ночам убаюкиваю себя, прокручивая в голове моменты их рождения, этот драгоценнейший из всех фильмов на свете. Мне нравилось, как сладко от них пахнет молоком, нравилось носить их у себя на груди, словно любимую брошку. Я любила целовать их в заднюю часть шеи, куда приходилось зарываться носом; да я и сейчас люблю это делать. Любила засовывать их крошечные ножки целиком себе в рот. Китти до сих пор разрешает мне покусывать ее ножки и расцеловывать ее со всех сторон, да и Лео для пятнадцатилетнего довольно уступчив, особенно когда никто не видит. Я дразнила их, рассказывая, как много лет назад заставила подписать со мной договор, согласно которому оба ребенка, вне зависимости от возраста, обязаны пожизненно терпеть мои поцелуи и объятия.
Я соблюдаю договоренности. Может, это и старомодно, но, выходя замуж за мистера Ворчуна, их отца, я всерьез поклялась быть с ним честной и хранить верность, пока смерть не разлучит нас. Я пару раз немножко флиртовала и целовалась, но вообще-то никогда ему не изменяла. А вот недавно поймала себя на том, что заигрываю с единственным своим другом-мужчиной, закоренелым гомосексуалистом.
— И чем мы, девушки, так тебе не нравимся? — как-то спросила я у него.
— Вы просто недостаточно… ну… волосатые, вот.
— Это легко исправить, особенно если мы перестанем брить ноги и выщипывать усики, — запротестовала я.
Слова Джины о том, что ей никогда больше не доведется спать с другим мужчиной, так и звенели у меня в голове. Мне казалось, что я задыхаюсь. Что делать? Неужели я до самой смерти буду заниматься сексом только с Грегом? Но не могу же я завести любовника… Я считала, что раздеваться перед незнакомым человеком после сорока лет просто нельзя. Разве это еще не запрещено законом? Ладно, муж может видеть меня голой, если это так уж необходимо. В конце концов, именно он несет ответственность за мое не столь подтянутое после родов тело, так что, выхаживая перед ним обнаженной, я испытывала странное удовольствие. Словно кричала: «Посмотри, ублюдок, что ты сделал с моим телом!» Но кто-то совсем чужой, совсем новый, это просто… невозможно, вот какое слово подходит тут больше всего.
— Ты ведь не думаешь, что я зануда, правда? — спросила меня Рути, когда чуть позже мы, откинувшись на диване, как римляне, уничтожали обед.
— Конечно нет. Иначе мы бы не праздновали тридцатилетие нашей дружбы. А почему ты спрашиваешь? — удивилась я, отправляя в рот последний кусочек бублика с лососем и мягким сыром.
— Просто, стоит мне сказать Ричарду хоть слово, он тяжко вздыхает и закрывает глаза.
— А, эн-эм-ка-дэ, — глубокомысленно протянула я.
Мы с Рути пользуемся своей системой сокращений. Благодаря ей сообщения набираются гораздо быстрее, а кроме того, мы можем откровенничать, не боясь, что кто-нибудь прочитает нашу переписку. Начало этой системе положила я, страшно разругавшись с Грегом, который орал на меня и детей все выходные. Я набрала сообщение: «Мой муж — козел», но вместо Рути случайно отправила его Грегу. Когда я поняла, что натворила, сердце у меня заколотилось. Я чувствовала себя, словно ребенок, которого поймали, когда он корчил рожи учителю. Попробовала выкрутиться, отправив вслед еще одно послание: «Шучу, милый. Что ты хочешь на ужин?» К счастью, мне все сошло с рук. После этого у нас и пошли в ход сокращения вроде НМКД — Ненавижу Мужа Каждый День.
Рути зевнула и потянулась. Когда я думала о ней, то всегда представляла ее именно такой: зевающей и потягивающейся, словно сонная кошечка, которая захотела подвинуться поближе к камину. На работе Рути сама деловитость, для которой нет ничего важнее результата, но я-то знаю ее секрет: она всегда находит время, чтобы прилечь и немножко вздремнуть. У нее красивое личико в форме сердечка, фигура точь-в-точь как у Мэрилин Монро и ясные карие глаза. В молодости парни готовы были поубивать друг друга, только бы она их заметила. Совершенно неотразимая, она не обращала ни малейшего внимания на свою красоту и носила ее словно старенький, но любимый халат.
Мы познакомились в первый день в средней школе, где нас подтолкнули к дружбе, усадив за соседние парты. Фамилии у нас стояли тоже рядом — Хлоя Живаго и Рути Циммер. (Раньше фамилия была Циммерман, но, когда ее папа бежал из Германии от нацистов в Англию, таможенникам она показалась слишком длинной, так что окончание они отрезали.) Из Рути получилась гораздо более удачная еврейка, чем из меня. Я же, помимо того что являюсь психотерапевтом и умею готовить удивительно вкусный куриный суп и всякую другую снедь, в иудаизме не понимаю ровным счетом ничего. Правда, ничего удивительного в этом нет. Помнится, как-то я спросила папу, что символизируют свечи на Хануку, а он посмотрел на меня смущенно и сказал:
— Знаешь, милая, понятия не имею.
— Да какой же из тебя тогда еврейский папа? — возмутилась я.
— Очень плохой, — улыбнулся он, — зато я в музыке разбираюсь. (Мой папа Берти сочинял мюзиклы для театров Уэст-Энда.)
Мама, может, и могла ответить на мой вопрос, но предпочла это скрыть. После свадьбы она отказалась от религиозного воспитания в семье, так что единственным праздником, который мы праздновали, было Рождество. Поэтому я и отправилась к Рути. Оказывается, давным-давно в Иерусалиме для меноры понадобилось масло. Светильники должны были гореть постоянно, изо дня в день, но масла хватило только на один. Тем не менее каким-то образом его хватило на восемь дней подряд, и в честь этого объявили восьмидневный праздник. Почти как тогда, когда рыбой и хлебом накормили целую толпу. Каждой религии нужны чудеса. В пятнадцать лет мы с девчонками шутили, что и сами были свидетелями чуда Стьюи Брика, который за один вечер умудрился поцеловаться с четырьмя из нас на трех разных вечеринках.
Как бы то ни было, с тех пор я всегда обращаюсь к Рути, если мне требуется консультация по каким-нибудь иудаистским штучкам. Мы стали друг для друга сестрами, которых у нас не было, поклялись всегда жить рядом и одновременно завести детей. И это у нас получилось. Дом Рути стоит на другой стороне Квинс-парка, и при желании (и возможности) мы могли бы переговариваться, используя семафорные флажки. Вместо этого мы постоянно перезваниваемся и переписываемся, заскакиваем друг к другу в гости, отправляясь по делам в город, хоть иногда это и не по пути. Ее дети, Атлас и Сефи (Персефона), — одногодки и лучшие друзья Китти и Лео. Ее муж изучал классическую литературу. Учитывая, как мало он влиял на их совместную жизнь, ей показалось несправедливым отбирать у него право назвать собственных детей так, как ему хочется. Атлас — невысокий и хрупкий мальчик. Меньше всего на свете он подходит на роль героя, держащего на голове и руках земной свод. Однако кое-что общее со своим греческим тезкой у него есть — Атлас страстно интересуется физикой и астрономией и проводит долгие часы на высокой и крутой крыше (иногда даже с Лео), изучая через телескоп звезды и планеты. (Рути, как истинная еврейская мама, в смятении: с одной стороны, она радуется, что ее сын тяготеет к наукам; с другой — страшно волнуется, как бы он не упал с крыши. И что же она сделала? За немалые деньги огородила крышу прочным металлическим забором.) Что касается Сефи, то у нее с богиней царства мертвых ничего общего. Она настоящая принцесса, веселая и жизнерадостная, как и моя Китти. Когда девочки выходили из комнаты, там становилось так одиноко и тоскливо, словно они вернулись в подземное царство, чтобы возвестить начало зимы. Выбирая детям имена, мы тем самым хоть немного, но влияем на их судьбу и личность. Именно поэтому своих я назвала Лео и Кэтрин, в честь сильных личностей, императоров и императриц. Никто не должен обидеть моих детей.
