не хочется иметь такое ружье, два ствола, утопленный курок, на прикладе чеканка, шикарная штучка, только в глаза сильно бросается, будешь ходить как клейменый бык, сразу засветишься, с беглыми лучше не связываться, у них железный закон, предательства не прощают, действует безотказно, все боятся и молчат, лучше уж остаться без ружья и не корчить из себя героя, один он, что ли, бросал камни, может, кто-нибудь и захочет получить награду, «любой мог убить его», заявил Элой, великодушно уступая честь геройского поступка, не лезь не в свое дело, а то хуже будет, во все времена было так, думал Элой, пытаясь остаться незамеченным, первый камень в того, кто лезет не в свое дело, в церкви деревни Корульон, всего несколько километров отсюда, он видел изображение святого Стефана, побитого камнями, камень в ближнего своего — обычное дело, аптекарь из Какабелоса знает уйму библейских притч, хотя никто толком не понимает его намеков, история повторяется, говорит он, все, что сейчас происходит, возможно потому, что когда-то это уже происходило, и именно поэтому произойдет когда-нибудь еще, вечный возврат к прошлому это не просто миф, ну вот, можно вздохнуть свободно, ружье вручили Тибуру, бандиты отняли у него все до копеечки, он как бы получил компенсацию, это другое дело, тут и говорить нечего.
— Все до копеечки, мой лейтенант.
Сержант протянул Чавесу пилотку, в которой лежало нехитрое имущество пономаря Эваристо (не путать с Варисом из таверны): пачка табака, дешевая папиросная бумага, допотопная зажигалка с кремнем и трутом, пустой магазин от пистолета, который так и пе нашли, и уж совсем непонятно откуда взявшийся черный камень.
— Документы?
— Абсолютно никаких, даже удостоверения личности нет.
— Что-нибудь сказал?
— Ни слова, едва жив.
— Мда, любопытно.
Лейтенант ваял камень в левую руку, он одинаково хорошо владел обеими руками, как и положено охотнику на беглых каторжников, и задумчиво взвесил на ладони, как будто его интересовало что-то скрытое от простого глаза, черный камень с металлическим блеском и небольшими вкраплениями кварца, очень тяжелый.
— Тяжелый как свинец, — заметил сержант.
Камень многое рассказал Чавесу, теперь понятно, почему Чарлот, бывший когда-то забойщиком в шахтерском поселке Антрациты и прекрасно знавший родные места, предпочел промышлять грабежом довольно далеко от дома, в горах Бимбрейра, у самой высокой горы Сео, сюда не добирался еще никто из беглых, видно, у него здесь был свой расчет, он что-то разнюхал, да никак не мог воспользоваться тем, что нашел, юридических прав у беглого каторжника, прямо скажем, никаких, вот и хранит свою тайну.
— Это вольфрам.
— Вольфрам?! — с удивлением переспросил Элой.
Сколько будет жить, не забудет этот момент, все остальные подробности происшествия в горах он предпочел забыть и во всем соглашался с тем, что рассказывали другие, о вольфраме ходили легенды, это тебе не сказки аптекаря, к вольфраму только прикоснись, сразу разбогатеешь, черт бы взял наше невежество, он видел сотни таких камней, вся скала над деревней из таких камней, торчат на каждом шагу между Золотой долиной и Утесом Дьявола, конечно, он может и ошибаться, неплохо бы иметь образец, чтобы сравнить, искушение было велико, и Элой решился:
— Лейтенант, не могли бы вы…
— Что еще?
— …дать мне кусочек этого камня?
— Зачем он тебе?
— На память, раз уж ружье мне не досталось.
Ему хотелось иметь ружье, но этот камень еще больше, улыбка Чавеса ничего хорошего не предвещала, то, что он сразу же согласился, тоже было подозрительно, он как бы брал Элоя в сообщники, подкупал его, что ли, если лейтенант скажет «бери, ты заслужил его, у тебя легкая рука», он не возьмет.
— Держи, отколи себе кусочек.
Камень и в самом деле был очень тяжелый, тяжелее свинца, Элой долго бил им об скалу, даже рука заболела, наконец удалось отколоть небольшой кусочек черного как агат минерала с маслянистым блеском, сам камень он вернул лейтенанту.
— Спасибо за сувенир.
Лейтенант Чавес улыбнулся снисходительной улыбкой хозяина вселенной.
— А сейчас расходитесь, да побыстрее. Как только получите повестку, сразу же со всех ног ко мне в участок, понятно?
2
Я смотрел в зеркало, и это не доставляло мне удовольствия, лицо человека, с черными точками въевшейся в кожу ртути, мне не нравилось, но, в конце концов, стоит ли из-за этого волноваться, мне просто хотелось поговорить с ним, единственным другом, которому я полностью доверял, обсудить столь серьезный шаг, как побег; если тебе дали первую пришедшую в голову фамилию — Эспосито, в графе отец у тебя стоит прочерк, а матери ты в глаза никогда не видел, то у тебя могут еще быть друзья, но откуда взяться родственникам? Обременять же столь деликатным делом, как побег, людей, ставших тебе родными, было бы неуместно, хотя я и надеялся, вернее, таил в глубине души робкую надежду, что они по-прежнему любят меня, просто у них самих сейчас проблем хватает, особенно с тех пор, как я оказался, пусть не по своей воле, по другую сторону баррикад, за все это время я не написал им ни строчки, наверно, они считают меня погибшим на поле боя. Мое генеалогическое дерево совсем карликовое, а моя родословная начинается с того момента, когда меня, завернутого в голубое одеяльце, нашли у дверей аптеки дона Анхеля, ставшего моим крестным отцом, ангельской доброты человек, впрочем, как и Виторина, его служанка и моя молочная мать, да, у такого карликового дерева корней не сыщешь, может, еще будут ветви, кто знает, в конце концов, какая разница, была ли моя мать б… или маркиза, только почему она не любила меня? Мне все равно, чем она занималась и как жила, но почему она меня не любила, да что там, сейчас не время об этом думать, я, что называется, влип, даже если мне и скостят срок, раньше сорока лет отсюда не выбраться, когда тебе двадцать пять, страшно подумать о тридцати, а уж сорок — все равно что смерть, зачем живому трупу свобода? Безносая пощадила меня, весь батальон имени Ленина избежал смерти, кроме офицеров, их расстреляли как предателей родины, те, кто предали, те и расстреляли, здесь в лагере были некоторые товарищи из нашего батальона, они переписывались со своими семьями, но я никогда не просил их передать что нибудь на волю и ни от кого не получал вестей, кто мне мог писать? Я один как перст во всем мире, степной волк, бешеный в своем одиночестве. Только бешенство тебя и спасет, в нем твоя сила, иначе не убежать. Мы строили железнодорожный
