Лахновский некоторое время внимательно смотрел на арестованного, усмехнулся.
— Слушайте, Полипов. Давайте говорить откровенно. Какого черта вас, сына уважаемого в нашем обществе человека, потащило к социалистам, бунтовщикам? Что вас там, среди этой грязной, неимущей толпы, привлекает?
Полипов молчал, все так же опустив голову. Лахновский встал.
— Ну хорошо, я понимаю: хмель молодости, романтика борьбы за так называемую справедливость. Чернышевского, наверное, начитались, Герцена, Плеханова… Но теперь вы вполне взрослый человек. Теперь вы можете рассуждать. Для чего вам эта справедливость, если у вашего отца, а стало быть, и у вас отнимут торговлю, дом, деньги?
Руки Полипова лежали на коленях, короткие пальцы чуть подрагивали. Лахновский заметил это.
— Вы уже бывали в наших руках, но отделались, как говорится, легким испугом. Из уважения к вашему отцу… и надеясь, что вы поймете, с вами были, как я заключил из вашего личного дела и рассказов бывшего служащего Новониколаевской тюрьмы Косоротова, не очень строги. Вы что же, снова хотите оказаться в тюрьме, опять испытать человеческое унижение, оставить в тюремной камере лучшие свои годы, а может быть, здоровье, жизнь? Вы будете заживо гнить, а там, за тюремными стенами, солнце, свет, вино, женщины. Да, и женщины, черт побери! А революция давно задушена, разгромлена! И пора бы понять — навсегда.
Лахновский остановился возле Полипова, опять закурил.
— Вы женаты?
— Нет, — коротко ответил Полипов.
— Невеста есть?
— Нет. Была, как я считал. Теперь нет.
— Изменила?
— Замуж вышла за другого! Если вы такой любопытный.
— За кого?
— За черта! За дьявола! — вскипел Полипов. — Ваше какое дело?
Лахновскому нельзя было отказать в наблюдательности, в умении понимать душевное состояние своих подследственных.
— Постойте, постойте, — раздумчиво произнес Лахновский. — А не за этого ли вашего друга она…
У Полипова дернулся уголок рта, он отвернулся.
— Тэ-экс… Значит, и любимую женщину они у вас отобрали? Примечательно-с! И вы — отдали? Отдали без борьбы, как самый последний… И не попытались ее вернуть, отвоевать?
— Перестаньте! — крикнул Полипов.
Лахновский не зря был на хорошем счету у начальства. Не давая опомниться Полипову, он обхватил его, как Антона, за шею, поднес горящую папиросу к самому носу, угрожая ткнуть в глаз, зарычал:
— Зачем приехал в Томск? Зачем приехал в Томск? Зачем приехал в Томск?!
Полипов дернулся, закричал. Следователь выпустил его.
— Так вы не хотите попытаться вернуть… любимую женщину? — спросил Лахновский, разглядывая огонек своей папиросы. — Хотя бы с нашей помощью? Или уже разлюбили ее?
Стоя у стены, Полипов никак не мог унять дрожь.
— Что я… должен… для этого сделать? — Голос его рвался.
— Сказать, зачем вы приехали в Томск.
Полипов сунул кулаки в карманы, вынул, снова спрятал.
— Сколько… сколько лет дадите ему… Савельеву?
Это он проговорил с хрипом, отворачиваясь. Даже на следователя ему глядеть было стыдно.
— Смотря по тому, с какой целью он приехал в Томск. Во всяком случае, лет на пять-семь упрячем надежно.
И вдруг Полипов, лихорадочно оглядывая почти пустой кабинет, застонал:
— Нет, пет! Я все наврал… Я все наврал!
Лахновский улыбнулся широко, открыто, почти по-дружески.
— Не кажется ли вам самому ваше поведение несколько смешноватым?
Полипов обмяк, съежился.
— Вот именно, — сказал следователь утвердительно. — Я всегда уважал людей, умеющих взять себя в руки. И так?
— При одном условии — я вне подозрения. — Полипов не глядел на следователя. — Иначе игра не стоит свеч.
— M-м… При одном условии и с нашей стороны. Мы сажаем вас на несколько месяцев в тюрьму. Необходимость этого, надеюсь, вы понимаете. Сажаем в камеру с политическими. Вы должны нас постоянно информировать об их разговорах, планах, связях с волей. Выйдя из тюрьмы, вы принимаете участие в работе вашей партийной организации, подробнейшим образом информируя местное охранное отделение о всех ее делах…
— Довольно! Кончайте… — Полипова всего колотило.
— Прошу вас, садитесь. — Лахновский пододвинул ему стул, сел сам, положил перед собой лист бумаги. — Для начала несколько вопросов. Вожаки вашей городской подпольной организации РСДРП? Их фамилии, клички, явки? В Но-вониколаевске нелегально проживает бежавший с каторги некто Чуркин, настоящая фамилия которого Субботин. Его местонахождение? И конечно, с какой целью прибыли в Томск?
— Мы прибыли за недостающим оборудованием для подпольной типографии, — глухо начал Полипов. — Типография устроена под домом по адресу…
Когда Полипов, выложив все, замолчал, Лахновский еще некоторое время писал. Кончив, он поднял голову, поглядел на уныло сидевшего напротив Полипова. На секунду в глазах следователя мелькнуло брезгливое выражение и пропало.
— Знаете, о чем я подумал? — спросил он. — К чертовой матери эту охранку, рано или поздно вы провалитесь, если будете иметь дело с ней. Мы сделаем так: я дам вам адрес и шифр, на этот адрес вы будете слать мне из Новониколаевска ваши донесения, подписываясь условным именем. Таким образом, ни одна живая душа, кроме меня, не будет знать о вашей… патриотической деятельности па благо России. Старайтесь, Полипов, и вы далеко пойдете…
* * * *
В декабре 1912 года по самому мрачному, северному коридору Александровского централа с тяжелой связкой ключей на широком ремне, в сопровождении двух младших надзирателей, шел не торопясь Косоротов, заглядывая в глазок каждой камеры, проверял запоры. Вдруг он заметил, что у одного из его подчиненных плохо заправлена под ремень рубаха-форменка.
— Т-ты, лапоть! — нахмурился Косоротов. — Рохля деревенская! Брюхо вывалится!
— Виноват, ваше благородия! — вытянулся надзиратель, молодой парень лет двадцати.
— Гм… Хучь я и не достигнул до благородия пока… — помягчел Косоротов, — а чтоб при моем дежурстве — как огурец! — И, снова распаляясь, загремел на весь коридор: — Ты где службу несешь? В Александровской центральной каторжной тюрьме ты службу несешь! Ты кого надзираешь? Главных российских преступников-политиков ты надзираешь! Которые имели по нескольку побегов.
— Из новеньких он, ваше благородие, — вступился за молодого другой надзиратель, мужик по виду тоже деревенский, с поседевшими усами. — Исправится он.
— Присылают тут всяких… — несколько остыв, проворчал Косоротов. — Опосля смены зайдешь ко мне в дежурку. Как фамилия?
Фамилию молодой надзиратель сообщить не успел, потому что в конце коридора громыхнула железная дверь, зазвенели шпоры, застучали о пол кованые сапоги.
— Дежурный! — раздался зычный голос. — Принимай заключенного!
Косоротов рысью побежал в конец коридора.
Через несколько минут он вернулся, радостно суетясь вокруг обросшего густой бородой человека, закованного в кандалы:
— Да милый ты мо-ой! Привел-таки господь еще раз свидеться!
— Здравствуй, здравствуй, земляк, — говорил заключенный, тоже улыбаясь. Он шел по коридору не торопясь, устало, поддерживая тяжелые цепи, явно наслаждаясь душным и влажным тюремным теплом.
— Счас камерку тебе! Поменьше, подушнее, — все с той же радостью суетился Косоротов. — Как жил-то, землячок мой хороший?
— А ничего жил, чего там обижаться. Из киренской ссылки сбежал, из акатуйской каторги сбежал. Недавно с Зерентуйской тюрьмой познакомился. Не понравилась что-то, тоже пришлось сбежать.
— Намыкался-то, родимый…
— А ты, значит, достиг-таки своей мечты?
— Дак старался.
— Пофартило тебе в жизни. Ишь в каких хоромах начальствуешь. Не то что наша новониколаевская развалюха.
Заключенный был Антон Савельев. За эти годы он возмужал, раздался в плечах. Коротко остриженные волосы на голове только стали вроде еще белесее, да большой открытый лоб прорезали две неглубокие морщины.
Косоротов все смотрел и смотрел с улыбкой на Антона.
— Господи, да что же я стою, рохля! С дороги-то приморился. Давай сюда, родимый. — Косоротов отомкнул одну из камер. — Самая темненькая, самая сыренькая.
— Спасибо. Вот уж спасибо.
— Чего там, земляки все же.
— Извиняй за беспокойство, да я ненадолго.
— Сколь уж погостишь из милости. Прогонять не будем.
— А сколько будет дважды два?
