вчерашнее приключение, но строгий Платон Геннадьевич прервал его на полуслове.
– Насчет нашего незапланированного эксперимента, – сказал он. – Прошу не болтать, пока директор не вынесет решение. Этот финт ушами могут засекретить.
Ярослав осекся и подмигнул Роману, давая понять, что официальные тайны не распространяются на друзей, и что он ждет от него подробного отчета. Потом в зал ввалилась развязная команда из соседней группы и набросилась на изваянный такими трудами вчерашний протокол, пересыпая обсуждение язвительными репликами, а, пока они разорялись, Платон Геннадьевич пригласил Виталия Андреевича в кабинет и запер дверь. Бесхитростный Виталий Андреевич поначалу не понял высокого замысла: он на голубом глазу похвалился, как счастливо они, почти угадав идею, вычислили верный алгоритм, который сперва вызывал много споров и многим казался неоднозначным, и что в противном случае все могло кончиться плохо; и что самодеятельного экспериментатора имеет смысл сначала пожурить за нахальство, а потом и похвалить за отвагу, но умеренно.
– Мы правильно сделали, – говорил он, и его лица не сходила детская улыбка. – Что подстраховались и послали программу на экспертизу Савицкому. И совет по технологической безопасности согласился… нет, мы молодцы: приятно сознавать, что мы проделали по-настоящему хорошую работу.
Платон Геннадьевич болезненно сощурился и перебил своего заместителя.
– Вы видели Найду? – спросил он. Сбитый с толку Виталий Андреевич оторопело заморгал, и Платон Геннадьевич поманил своего заместителя к окну.
– Смотрите, – он указал на дощатую Найдину будку, у которой вертела хвостом сама обитательница, лакая воду из поддона.
– Вчера, когда мы загнали ее в капсулу, – продолжал Платон Геннадьевич бесстрастно. – Я обратил внимание, что у нее порвано левое ухо. У этой собаки ухо целое.
– Регенерация? – пролепетал Виталий Андреевич. Он спал с лица, разглядывая собаку то так, то эдак, но Платон Геннадьевич покачал головой.
– Нет, если вы обратите внимание на пятна… другой рисунок, – он помолчал и добавил: – И она уже облаяла тетю Машу – благодетельницу, которая ее кормит, поит, вычесывает. Это другая собака.
Виталий Андреевич выкатил глаза на начальника.
– Значит?.. – пролепетал он, дрожа, боясь сформулировать опасную мысль.
– Значит, – согласился Платон Геннадьевич нехотя.
Они выглянули в зал, где Ярослав доказывал какому-то настырному малому правильность их мудреных расчетов. Аня, улыбаясь, слушала эту перепалку, а индифферентный Роман, сидя в сторонке, инспектировал инструментальный ящик. Он спокойно занимался делом – что-то протирал, что-то смазывал, что-то измерял штангенциркулем – и даже не заметил, что руководство изучает его с преувеличенным вниманием.
– Рома, подойдите сюда, – позвал Платон Геннадьевич вкрадчиво. Роман поднял голову, отложил инструменты и проследовал в кабинет.
– Рассказывайте, – приказал ему Платон Геннадьевич. – Что видели, что с вами случилось.
Казалось, что проштрафившийся Роман, на которого начальники были вправе обрушить изощренные кары, совсем не волнуется. Он держался с ровным достоинством: согласился пройти медицинское обследование, обязался написать всевозможные объяснения и туманно рассказал, что не успел ничего увидеть там, за пределами реальности… якобы установка вернула его к исходной точке, когда все интересное только начиналось, и он не исхитрился попробовать другой мир ни на вкус, на цвет, ни на запах. Глядя в его чистые, светящиеся искренностью глаза, Платон Геннадьевич кивал головой и хмурился сильнее и сильнее.
Отпустив Романа, он зловеще замолчал, обдумывая ситуацию.
– Он врет! – перебил его раздумья Виталий Андреевич, трясясь всем телом.
– Это не он, – возразил Платон Геннадьевич заместителю, и Виталий Андреевич подтвердил с отчаянием – тихо, как эхо:
– Это не он…
В кабинете повисло тяжелое молчание, и Платон Геннадьевич с горечью резюмировал:
– Надо поговорить с Аней.
Начальники призвали Аню и долго пугали несчастную девушку бредовыми вопросами, которых так ранили ее своей несуразностью, что она взвивалась, как ужаленная. Они изводили ее догадками, будто эксперимент уже необратимо сказался на Романовом здоровье, включая душевное состояние, и отпустили Аню только после того, как она поклялась немедленно сигнализировать, если заметит в Романе любой, самый микроскопический отход от нормы.
День выдался бестолковый; вокруг многострадальной установки шлялись толпы посторонних, заваливая группу советами. Платон Геннадьевич сначала добросовестно отбивался от варягов, но потом утомился, выгнал всех вон и засадил Виталия Андреевича, на пару с Романом, кропать совместный отчет о преступлении. Расстроенный Виталий Андреевич ошибался, путал слова, по нескольку раз переделывал каждую фразу, и было видно, что он не в силах сконцентрироваться. Роман участливо наблюдал за начальником и ждал, когда потребуется его помощь, но Виталий Андреевич все топтался на предисловии, и до основной части не доходил. Встревоженная Аня вычитывала инструкцию, но то и дело сбивалась; один Ярослав выглядел благополучным, хотя и он томился любопытством: рвался обсудить в коллективе вчерашний случай и обижался, чувствуя, что ему чего-то недоговаривают.
Провозившись битый час, Виталий Андреевич понял, что не справится с задачей при Романе; авантюриста отправили на медосмотр, а запуганная начальством Аня загрустила, представляя, что врачи найдут у мужа какие-нибудь экзотические недуги, и воображение нарисовало ей страшные картины: скальпели, иглы, больничная койка.
Вечером, дома, она еле дождалась Романа; муж показался ей подозрительно скучным, вялым и вовсе не похожим на себя. Роман сбросил ботинки и, пряча глаза, доложил, что медицина не нашла в нем изъянов. Аня настаивала на деталях; Роман отмахнулся и сообщил, что он устал и не хочет заниматься ерундой. Он лег, повторив вчерашний прием, а Аня прислушалась к его беззвучному дыханию и настроилась на грядущие трудности. Внутренний голос подсказал ей, что они обязательно будут. Предчувствие неизбежной беды было мучительно; Аня оставила мужа в покое и засновала по кухне, ломая руки и постанывая от беспокойства. Где-то за окном пели, смеялись, играли на гитаре, и звуки чужого веселья били по нервам Ани, усугубляя ее одиночество. Она понимала, чувствовала шкурой, что утеряла контакт с Романом, и что в их семье творится неладное, но не знала, с какого боку подступить к головоломному узлу, чтобы развязать его.
Во сне она опять услышала его хрипловатый, простуженный голос. Он говорил с такой неподдельной, горячей мукой, что Аня, оживляясь в его иллюзорном присутствии и узнавая интонации, с ужасом поняла, что настоящий он здесь – во сне, а наяву рядом с ней находится другой человек, которого она вовсе не знает.
– Не бросай меня, – молил ее Роман. – Не оставляй. Ты – моя единственная ниточка.
– Где ты? – испугалась за него Аня; сердце, не подчинившееся здравому смыслу, подсказало ей, что Роман попал в нешуточный переплет. – Кто здесь вместо тебя?
– Не знаю, – отозвался Роман заунывно. – Мы были самонадеянными остолопами, все научные авторитеты. На деле мы нули, один апломб, даже не изучили проблему. Скажи нашим, убеди их, что надо отладить Платоново детище…
