Да я сама после волнений той ночи получила опасную простуду и стала уж бояться, не болотная ли у меня лихорадка. Тогда ищу совета во сне и получаю веление вас отыскать и облегчить приступы болезни вашим обязательным участием. Да я не так о лечении хлопочу; я хуже оттого страдаю и едва ли не на краю неизбежной стою смерти, как бы вы с вашей юношеской пылкостью не разнесли повсюду, что видали в Приаповом святилище, и советы богов не выдали черни. Оттого простираю к вашим коленям умоляющие руки и заклинаю вас не смеяться и не поглумиться над ночным таинством и не выдать тайн такой древности, что их знала от силы тысяча человек».
18. После этой мольбы она вновь залилась слезами и, сотрясаемая могучими рыданьями, лицом и грудью распласталась вся на моем ложе. Колеблясь между состраданием и страхом, я велю ей ободриться и не сомневаться в двух вещах: святыни не разгласит никто, и какое бы бог ни указал средство от приступов ее лихорадки, мы божественный промысл поддержим, будь то с опасностью для жизни. Женщина посветлела после такого уверения, осыпала меня градом поцелуев и, переметнувшись от слез к смеху, стала осмелевшей рукою разбирать мне завитки волос на шее и «заключаю, — говорит, — перемирие с вами и от назначенной тяжбы освобождаю. А не согласились бы вы на лечение, какого прошу, так уж готов был назавтра отряд мстителей за мою обиду и за достоинство мое».
Стыдно отвергнутым быть, а быть самовластным — гордыня,Тем дорожу, что путем средним могу я ступать.И мудрец, коль заденут его, на врага ополчится,Ну а врага не добить — это победа вдвойне.
Хлопнув затем в ладоши, она таким смехом залилась, что мы оробели. То же сделала со своей стороны и служанка, которая пришла первою, то же и девчонка, что вошла с госпожой.
19. Все оглашалось безудержным этим смехом, между тем как мы, не ведая, отчего столь нежданная сделалась перемена в чувствах, поглядывали то друг на друга, то на женщин. «А я как раз не дозволила впускать в этот дом ни одного смертного, чтобы вас за целением болотной лихорадки всякий раз не прерывали». От этих Квартиллиных слов Аскилт слегка онемел, а я стал хладен, как зима в Галлии, не умея и слова произнесть. Впрочем, имея сотоварищей, я мог не опасаться, что произойдет непоправимое. Ведь решись они что предпринять, так это были всего лишь три женщины, и, понятное дело, слабые; а супротив стояли мы, — что б ни было, а мужеского полу. Мы и подпоясались этак повыше, а я уж и пары вперед прикинул: дойдет до дела, беру на себя Квартиллу, Аскилт — служанку, а Гитон — девицу.
(Три женщины делают приготовления не менее смелые, чем таинственные.)
Тогда от потрясения потеряли мы всякую стойкость, и уже верная смерть подошла закрыть бедные наши очи.
20. «Молю, — сказал я, — владычица, коли страшное что замыслила, кончай поскорее; ведь не такое свершили мы преступление, чтобы умирать под пыткой…»
Служанка, которая звалась Психеею, бережно разложила на полу матрасик…
Она тормошила мои потроха, хладные, как после ста смертей… Аскилт заранее прикрыл паллием голову, наученный уже, как это опасно — мешаться в чужие таинства…
Две тесемки вытащила из-за пазухи служанка, чтобы одной связать нам ноги, другой — руки.
(Квартилла прибегает к любовному напитку, чтобы расположить молодых людей.)
Чувствуя, что рассказы иссякают, «так что, — говорит Аскилт, — неужто я недостоин напитка?»
А служанка, которую выдала моя ухмылка, всплеснула руками и «молодой-то, — говорит, — человек поставил, а ты столько снадобья один выпил?» — «Это что же, — сказала Квартилла, — сколько было сатириона, Энколпий и выпил?»… и повела бедрами со смехом, пожалуй, и обольстительным. Даже Гитон, наконец, не удержался от смеха, особенно после того, как девица бросилась ему на шею и принялась его, не оборонявшегося, целовать без счету.
(По-видимому, троих молодых людей везут насильно к Квартилле домой.)
21. Несчастные, мы хотели бы кричать, но не было никого, чтоб помочь, к тому же Психея булавкой из прически укалывала меня в щеку, как только я порывался воззвать к чувству справедливости моих сограждан; а там девушка одолевала Аскилта маленькой палочкой, обмокнутой, опять же, в сатирионе…
Под конец, прихорошившись одеялом миртового цвета и перехваченный поясом, явился кинед… Он то шлепал нас своими порочными ягодицами, то марал смрадным лобзанием, пока Квартилла, с китовым усом в руках и высоко подпоясанная, не распорядилась отпустить несчастных.
(Квартилла объявляет условия перед началом новых Приаповых таинств.)
Оба мы поклялись свято, что ужасающая эта тайна умрет с нами.
(Приапическое действо вершится не без участия Энколпия и Аскилта.)
Вошли несколько слуг палестры и нас освежили, должным образом умастив маслом. И вот, когда мы, забыв усталость, одеваемся к обеду, нас отводят в соседнюю комнату, где стоят три покрытые ложа и остальные принадлежности пира, великолепно обставленного. Приглашенные, мы возлегли и, получив в виде посвящения дивную закуску, льем фалернское рекою. Одолев затем несколько блюд, мы начали уж задремывать, но тут вскричала Квартилла: «Это что же, вы еще спать помышляете, а ведь вам ведомо, что в честь Приапа надлежит всю ночь бодрствовать?»
(Оргия начинается снова. Оба героя обессилены совершенно.)
22. Когда Аскилт, подавленный столькими бедами, задремал, служанка — та самая, которую он так оскорбительно обошел, — все лицо ему щедро вымазала сажею, нарисовав у губ и на плечах многочленный, так сказать, узор. Уже и я, столькими бедами изнуренный, как бы пригубил сна, да и все домашние внутри и снаружи предались тому же: одни валялись как попало в ногах лежавших на ложе, другие приткнулись к стенке; были и такие, что прямо у порога притулились, голова к голове; даже светильники, в коих иссякла влага, посылали свет тощий и томный. Тогда-то вошли в обеденную залу двое сирийцев, чтобы прихватить бутылек, но, оказавшись среди изобилия сосудов, от жадности заспорили, да и разбили бутылек, каждый к себе потянувши. Рухнул вместе и стол с сосудами, а один фиал, отлетев выше других, ударил по голове служанку, устало заснувшую на ложе. От удара та вскрикнула, выдавая воров и вместе пробудив кое-кого из гуляк. А те сирийцы-добытчики как увидали, что застигнуты, так вдруг, не сговариваясь, хлопнулись подле ложа и начали храпеть, словно век спали.
Но вот уже разбуженный триклинарх подлил в закатные светильники масла, и мальчишки, протерев понемногу глаза, вернулись к своей службе, а там и музыкантша с тарелками вошла и медью звенящей всех пробудила.
23. Тогда вновь возродился пир, и Квартилла снова призвала пить. Оживлению пирующих много способствовала кимвалистка.
Входит кинед, существо несообразное и совершенно достойное этого дома, а войдя и защелкав извивающимися своими руками, он с жаром исполнил такую песнь:
Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой,Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой!Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер.
Исчерпав поэзию, кинед осквернил меня нечистым своим поцелуем. А там и на ложе взлез и, преодолев сопротивление, обнажил насильно. Долго и упрямо трудился он над моими чреслами — и втуне. Потоком стекала с его потного чела смола акации, а поскольку в морщинах была пропасть мела, теперь казалось, будто видишь стену, пострадавшую от влажных бурь.
24. Я не мог более сдерживаться и, доведенный до предела страданий, говорю сквозь слезы: «Умоляю, госпожа, — разве не распорядилась ты дать ночной сосуд!» А она мягко так руками всплеснула и «вот, — говорит, — умница, вот родник чистоты народной! Как? И ты не понял сразу, что ночным сосудом называют кинеда?» Тогда, приметив, что у товарища моего дела обстоят полегче, «а ведь это, — заявил я, — нечестно, чтобы во всей зале один Аскилт жил не трудясь». — «А что, — отозвалась Квартилла, — дать, пожалуй, и Аскилту ночного сосуда». По сему слову кинед сменил коня и, перейдя к моему товарищу, стал обтирать его и ягодицами своими, и поцелуями. А Гитон между тем стоял и животики надрывал со смеху. Тогда-то приметила его Квартилла и спросила настойчиво, чей мальчуган. А как я сказал, что братик мой, «что ж он тогда, — говорит, — меня не целует?» И, к себе подозвавши, приникла к нему устами. А там, скользнув рукою по его лону и взвесив хрупкий еще сосуд, «завтра, — говорит, — отлично послужит для закуски перед пиршеством желаний, а нынче после тунца будничного блюда не желаю».
25. Она еще не договорила, как подошла, посмеиваясь, Психея, чтобы на ухо ей шепнуть; о чем у них было, неведомо, только Квартилла «а что, — говорит, — спасибо, надоумила! Отчего бы, раз такой подходящий случай, и не лишить невинности нашу Паннихиду?» И тут же выводят премиленькую девочку, которой нельзя было дать больше семи лет. Все разом одобрительно рукоплещут, и затевается свадьба.
