и пьес, которые Диамантино выдавал за работы молодого гения. Таким образом, по сценариям Кастеллаци было поставлено уже три фильма, а Висконти имел серьезные планы на театральную постановку одной из пьес Сальваторе.
Кастеллаци не видел для себя причин отказываться потому, что, во-первых – изрядно соскучился по настоящей работе, а во-вторых – весьма кстати пришлись щедрые гонорары, предложенные Диамантино, и заметно поправившие немного подзапущенные финансовые дела Сальваторе.
В прошлую их встречу Сальваторе передал Диамантино новый сценарий про парня из деревни, который, перебравшись в город в поисках лучшей жизни, влюбляется в жену хозяина фабрики. Все, разумеется, заканчивалось плохо и было выдержано в настолько пролетарском и антибуржуазном настроении, что просто обязано было понравиться зажиточным буржуа – главным ценителям «неореализма». Впрочем, сперва придирчивый Диамантино должен был принять сценарий.
Бруно жил в сравнительно небольшой квартире, которая, правда, окнами выходила на Колизей. Сальваторе удивляло, что он никогда не видел, чтобы в этой квартире были другие люди, кроме хозяина и пожилой неразговорчивой домработницы, которая и открыла ему дверь. Диамантино был в дурном настроении.
– Вы опоздали, Кастеллаци…
– Да, не уследил за временем. Прошу прощения.
– Читали?
Бруно с силой швырнул журнал, который держал в руках, на свой рабочий стол. Тот прокатился по гладкой поверхности и упал к ногам устроившегося в гостевом кресле Кастеллаци. Сальваторе степенно поднял его и положил обратно на стол. Это был свежий выпуск «Синема Нуово» – одного из самых крупных и самого авторитетного журнала страны посвященного кино. Кастеллаци, разумеется, читал этот выпуск, но любил, когда Диамантино распаляется до криков, поэтому отрицательно помотал головой.
– Эти мерзавцы копают под меня! Выдумали какого-то дерьмо-осведомителя, который рассказал им о моих прибылях с раздутых бюджетов! Да как складно рассказал, Кастеллаци! Я бы и сам поверил в это, если бы не знал, что большая часть этого дерьма – полная чушь… Я найду на них управу. Красные ублюдки! Педерасты!..
Бруно взял паузу, чтобы отдышаться, после чего продолжил в подобном же духе и иссяк только через несколько минут. Все это время Кастеллаци получал искреннее наслаждение. Он не любил Диамантино. К вполне обыденной нелюбви режиссера к тому, кто тычет ему квитанциями и все время напоминает о перерасходе, добавлялась искренняя неприязнь к бессердечному дельцу, который грезил лишь прибылями. Неприязнь эта, впрочем, никогда не вырывалась наружу.
Бруно грузно обрушился в кресло и начал разминать пальцами виски. Через минуту он устало произнес:
– Там и про наши с вами дела есть.
– Неужели?
Сальваторе уже оценил усилия критика, который недвусмысленно указывал на то, что последний фильм по сценарию Куадри отличается от тех, что были раньше. Кастеллаци особенно понравился пассаж про то, что Куадри, сравнивая быт богатых туринских бездельников с условиями жизни обычных работяг с фиатовских заводов, будто бы сочувствует бездельникам и, даже, иронизирует над классовым противостоянием, совсем не оценивая важность политического момента, который переживает республика. Это был один из самых хвалебных критических отзывов, которые Сальваторе получал на свою работу.
– Да, Кастеллаци. Некий борзописец… Ренчи, Ченчи? не помню – к черту его! Этот ублюдок пишет о том, что Куадри стал слишком ироничен по отношению к рабочим, как будто это и не Куадри вовсе. Что вы на это скажете?
– А что здесь можно сказать? Рим меняет людей, синьор Диамантино. Изменил и вашего молодого гения, особенно учитывая его недавние проблемы с законом. К тому же, идут слухи, что у Куадри всерьез пошатнулось здоровье. Не удивительно, что у него определенный кризис революционного духа. Кроме того, он все же не молодеет. Ирония редко доступна молодости – она, скорее, единственная защита зрелости.
Сальваторе подкрепил свои слова улыбкой.
– Вы что, смеетесь надо мной, Кастеллаци?
– Ни в коем случае, синьор Диамантино.
– Так или иначе, любят-то его за молодость и бунтарство, а не за зрелость и иронию.
– Синьор Диамантино, позвольте напомнить, что фильм уже вышел, уже собрал кассу и, в общем, получил не самую плохую критику, а внести изменения в сценарий сейчас… весьма затруднительно. Кроме того, вы всегда можете сказать, что это режиссер неверно понял замысел сценариста и вообще – автор не виноват, что публика слишком примитивна для его гениальности. Эстеты любят такие объяснения.
Диамантино рассеянно кивнул. Он явно думал о чем-то другом и мнение Кастеллаци его не очень интересовало. Установилось молчание. Через несколько минут Сальваторе нарушил его, решив перейти к цели своего визита:
– Вы прочли «Растоптанную розу»?
Диамантино подслеповато посмотрел на Кастеллаци, и Сальваторе вдруг пришло в голову, что Бруно, будучи лишь на несколько лет старше него, выглядел совсем старым и, даже, дряхлым. Впрочем, когда Диамантино пришел в себя и собрался, это впечатление сгладилось.
– Да, посмотрел. Лучше, чем прошлая ваша работа. Из того, что явно не понравилось, это сцена, где фабрикант плачет над портретом жены. Снова ваша клятая двусмысленность, Кастеллаци! Фабрикант – злодей истории, а вы уделяете ему почти столько же внимания, сколько и главному герою. Образ героини… Стефании?
– Розалии.
– Неважно. Образ героини неверен. Она замкнутая в золотой клетке птичка, которая задыхается среди золотых подсвечников, старинных картин и фарфора. Она – жертва. А по вашему сценарию выходит, что она и есть злодей этой истории, который вовлек в нее двух мужчин. Кастеллаци, вы совсем не следите за вкусами зрителя – зритель не любит, когда молодая женщина оказывается отрицательным или хотя бы двусмысленным персонажем. Сейчас мода на сильных женщин, которые бросают вызов своему положению в обществе, а ваша героиня показана неблагодарной интриганкой.
И еще, я вот не очень понял этот прием: зачем вы все время перемещаете повествование в прошлое? Зачем нам сцена знакомства героини с мужем? Зачем сцена того, как он был ранен на Войне? Сейчас так не делается, Кастеллаци. Повествование должно быть сконцентрированно на настоящем. Меньше идиллии, особенно в воспоминаниях – больше грязи. Хотя, это работа постановщика.
Это было тяжело, но Сальваторе в очередной раз справился. Правила были очень просты: Диамантино платит – Кастеллаци подчиняется его требованиям. Отступлений от правил Сальваторе себе не позволял. Он спросил спокойным ровным голосом:
– Мне приниматься за переработку, синьор Диамантино?
Бруно положил руку на подбородок и задумался. Наконец, он заговорил:
– Да. Главное, переработайте сцену с плачущим у портрета жены фабрикантом. Добавьте черного, снимите с него мундир, пусть он застрелится не от горя, а от бессильной злобы…
– Нет!..
Сальваторе все же не выдержал. Впрочем, он смог почти мгновенно вернуть самообладание и избежать возможных проблем:
– Я имею в виду, что сцену очень трудно переделать, сохранив порядок событий. Ее
