Взаимодействие было многосторонним и многофакторным, поскольку происходило (как явно, так и скрыто, неосознанно) в различных сферах, принимало самые разные формы. Как любое социальное явление, взаимодействие происходило на макро – (национальном, государственном) и на микро – (личном, бытовом) уровнях. Все разнообразие взаимоотношений можно условно разделить на три группы: военно – политические, торгово-экономические и духовно-культурные. Формами контактов различных слоев населения становились и ассимиляция, и аккультурация, и кооперация, и этнокультурный изоляционизм. В качестве основных ресурсов выступали демографический потенциал и контроль над пространством2. В области культурной истории становятся приоритетными исследованиями региональные истории с многослойными контактными зонами. Исследовательское поле истории пограничных областей – своего рода лаборатория для мультикультурализма. Следует заметить, что в американской историографии можно встретить концепт «пограничная область», примененный к Кавказскому региону3. В современных условиях изучение северокавказского региона в рамках междисциплинарных исследований пограничных областей представляется чрезвычайно актуальным. Историки обязаны выявлять не столько типичные, сколько индивидуальные и уникальные черты, своеобразие исторических феноменов кавказских обществ. Сам же разговор о границах важен, в первую очередь, чтобы понимать, как эти границы естественные и мнимые, реальные и воображаемые осмысливались на психологическом уровне полиэтничного населения. Отрадно отметить, что современная отечественная гуманитаристика все чаще обращает внимание на феномен «культуры многообразия»4.
Представляется важным исследовать не столько межнациональные конфликты, сколько опыт совместного проживания, хозяйствования, природопользования. Поэтому исследовательское поле истории пограничных областей Северного Кавказа – своего рода лаборатория для мультикультурализма. Здесь проживают отличные от других регионов страны социокультурные сообщества, скомбинированные из черт горских, степных, земледельческих и индустриальных этносов и полиэтнических групп мусульман, христиан, буддистов и пр. Колонизационные процессы восточноевропейских этносов, искусственная политика русификации и т. п. только ускоряли старый конфликт между Севером и Югом и не привели, за редким исключением, к смешению коренных и пришлых народов, а локализовали их в этнические и социокультурные миры, в зону северокавказских пограничных областей.
Отношение к истории конфликтов между народами, к Кавказской войне до сих пор очень неоднозначно. Если следовать логике некоторых кавказоведов конца XX – начала XXI в., то получается, что Россия, исходя из своих геополитических интересов, преследовала, прежде всего, миротворческие и гуманитарные цели на Кавказе. Все время, подчеркивая геополитические аспекты происхождения Кавказской войны, эти авторы как бы снимают с России нравственную ответственность за кровопролитие. Они рассуждают следующим образом: «Этими войнами отстаивалась собственная государственность, национальное достоинство, раздвигались и защищались родные пределы… Славные «кавказские» страницы ратной летописи Российского государства не подлежат забвению, сомнениям или ревизии…». И не единого слова сожаления о десятках тысяч горцев, погибших в ходе этих войн. Видно они размышляют по принципу «лес рубят, щепки летят» и «война все спишет». По мнению видного кавказоведа Ш.А. Гапурова, по своей сути политика России на Кавказе в XIX веке была колониальной, но отличалась от «классической» колониальной практики западноевропейских держав5.
По мнению О.Г. Ворониной, Россия, по сути, вела на Кавказе колониальную войну. Ожесточенность войны связана, прежде всего, с тем, что именно Чечня и Дагестан со своими землями были целью завоевания. Цели этой войны, на взгляд указанного выше автора, впрочем, как и средства и силы сторон, были неадекватными: для России, это была в некотором роде «война престижа», «карманная война», с различной степенью удач по «усмирению» горцев. Для горцев же вопрос стоял о независимости, сохранении национальных и религиозных устоев. Даже в самый разгар войны звучали слова о «гуманной миссии России», о том, что она должна стать источником света, культуры и просвещения для кавказских народов, что Россия «несет цивилизацию» на Кавказ. По отношению к народам Востока, горцам, русские ощущали некое превосходство, выражавшееся в том, как будто они стоят на более высокой ступени развития. Это всегда задевало коренных жителей Кавказа6.
Евроцентристская установка европейской, в том числе и отечественной историографии не могла поставить «другого» в одно историческое время со «своим», который представлялся совершеннее. Поэтому первый всегда мыслился как «пришелец из прошлого», из того прошлого, которое уже миновало для второго. В отечественной, как и в европейской исторической науке существовал психологический дефицит понимания истории «другого». Сегодня многие признают, что стандарты социального развития и прогресса различаются в зависимости от культурных и исторических условий. Процесс достижения модерности (современности) не шел по одной исторической магистрали, он следовал альтернативными путями и имел «региональный», «множественный» или вообще «другой» характер. Неслучайно, для определения региональных или локальных особенностей современности исследователи стали использовать понятия «альтернативные модерности», «параллельные модерности» и т. д.7.
Европейская историография модерна всячески подчеркивала «инаковость» других народов, непохожих на европейцев, указывая, что европейцы приносят этим «варварским» или «диким» народам умиротворение и «порядок». Эту традицию поддержали и российские ученые. Так, например, С.Ф. Платонов отзывался о восточных обществах как о «некультурных» племенах, «прочный порядок» которым несет Россия. С.В. Фарфаровский описывая «трухмен», позволил себе следующее выражение: «И вот в массивах Кавказа мы видим осколки этих народностей, изолированные группы, сохранившие свои обычаи чуть ли не каменного и бронзового веков, говорящих на неисследованных языках седой древности». Влияние стадиальной теории, имеющей в основе своей представление о линейном развитии всех народов мира, проявилось и во взглядах Фарфаровского на духовную жизнь и культуру ногайцев и других жителей Кавказа8.
Сторонники «симпатизирующей этнографии» вырабатывали образ чеченцев как гордых дикарей, сама природа которых противоречит и не подчиняется закономерностям развития общества, знакомым всему миру; как свободного народа, не идентифицирующего себя с государством и обществом, в котором они живут, более того – народа, созданного для войны с государством как формой организации общества, как этнической группы, не разделяющей и отвергающей ценности и ориентиры других групп, в частности, доминантной в общем для них государстве, какой бы сферы жизнедеятельности они не касались. Мало того, что сконструирован ложный образ целого народа, этот образ удалось прочно поселить в общественном мнении мирового масштаба… Как показывает практика, перечисленные постулаты были чужды этнической системе чеченцев. Напротив, история свидетельствует об их достаточно высокой восприимчивости к политическим и социальным реалиям и перипетиям, демонстрирует ясное и четкое понимание происходящего и адекватную реакцию на него; осознание и заявление желаемого в политических и социально – экономических плоскостях, анализ препятствий на пути достижения и выработку предложений по их устранению9.
Одним из представителей «симпатизирующей этнографии» в начале XXI является И. Пыхалов. Он следующим образом высказался по поводу исторической судьбы Чечни и чеченцев: «Итак, включение Чечни в состав Российской империи было неизбежно: ни одно дееспособное государство не потерпит существования у своих границ «маленького, но гордого народа», чьими основными промыслами являются разбой и работорговля. После чего встал вопрос – что же делать с «дикими горцами?» К чести царского правительства, у него и мысли не возникло последовать примеру «цивилизованных наций» и истребить чеченцев поголовно, как поступили в те же годы англичане с коренным населением Тасмании, или же загнать их в резервации, как это сделали американцы с индейцами. Поскольку чеченцы, чье общественное устройство к сер. XIX века все еще оставалось на стадии родоплеменных отношений, как и положено «дикарям», понимали лишь язык грубой силы, для их «вразумления» рядом располагалось Терское казачье войско»10. Искажение и прямая фальсификация исторических фактов И. Пыхаловым не только вводят в заблуждение читателей, но и носят оскорбительный характер для чеченской нации, провоцируя конфликты, в условиях сложных межнациональных отношений как внутри страны, так и за ее пределами. Доктор философских наук, профессор В.Х. Акаев в своей работе «Ислам в Чеченской Республике» поясняет, что социально-экономические отношения в конце XVIII века среди чеченцев формировались не за счет набеговой системы и грабежей и уж тем более мюридизма, сформировавшегося в начале 30-х годов XIX века благодаря освободительному движению имамов Дагестана и Чечни Газимухаммеда и Шамиля. Социально-экономическое становление чеченцев без сомнения развивалось на основе аграрной и торговой деятельности чеченцев, производивших в большом количестве зерно и реализовывавших его на территории соседей11.