Нельзя, конечно, сказать, чтобы глубокий внутренний трагизм взятой на себя позы был совершенно непонятен А. Ф. Керенскому и чтобы он не знал тех реальных препятствий, в которые превращались защищаемые им формулы при встрече с печальной действительностью. «Мы открыто сказали, — говорил он в Гельсингфорсе 10 мая, — что не хотим захватов, насилия, не хотим чужого достояния, мы хотим скорейшего мира. Но те, кому мы говорили это (германцы), могли понять только одно, что мы не способны силой отстоять свои права. И они начали братания на нашем фронте, а в то же время свои лучшие войска послали на французский фронт и уничтожают эту первую демократию Европы. Кроме того, после братания на нашем фронте у них оказались фотографии наших позиций и батарей, которые были так распланированы, что сверху их увидеть было нельзя». «Русская революционная власть, — заявил Керенский в Одессе 17 мая, — отбросила аннексионные лозунги. Попробуйте это сделать в других странах: вы увидите, что так легко, как мы отделались от Милюкова, вам это там не удастся, ибо за ним там стоят определенные общественные силы... В Германии империалисты усилились. Ослабляя наш фронт мы даем возможность немцам обратиться к союзникам, разжигаем аппетиты германских империалистов... Говорить этим (господствующим) классам о лозунге «Без аннексий» смешно... Но быть смешным в глазах всего мира — это невыносимо для государства». Точно так же Керенский ясно понимал и последствия распространения этого лозунга на фронте. Там, замечал он в Гельсингфорсе, «лозунг войны без аннексий был понят не как политический лозунг войны, а как стратегический, как предложение немедленно прекратить всякие военные операции, связанные хотя бы с одним шагом вперед». А в Одессе он привел и поучительную иллюстрацию. «Я только что был на фронте. Там один полк заключил мир с немцами. Договор подписали два наших унтер-офицера и немецкий офицер. В договоре говорится об отказе от аннексий, но с нашей стороны: наши отказались от обратных завоеваний русских городов Вильно и Ковно». Это сообщение сопровождалось криками «позор», и никто не думал тогда, что речь идет лишь о слабом прообразе того, что должно совершиться, если страна пойдет по избранной дороге. А. Ф. Керенскому ясны были и внутренние опасности на этом пути. «Нам угрожает серьезная сила, — говорил он в Одессе 15 мая. — Люди, объединившиеся в ненависти к новому строю, найдут путь, которым можно уничтожить русскую свободу, и они достаточно умны, для того чтобы понять, что провозглашением царя они ничего не достигнут... Они идут путем обманным, идут к голодной массе, развращенной старым режимом, и говорят: «Требуйте всего немедленно». Они шепчут слова недоверия к нам, всю жизнь положившим на борьбу с царизмом. Среди нас есть также и идеалисты, слишком смотрящие в небо и увлекающие нас в бездну анархии. И мы должны сказать им: «Остановитесь, не расшатывайте новые устои»... если русский народ, в особенности русская армия, не найдут в себе мужества, не найдут стальной брони дисциплины, то мы погибнем, и нас будет презирать весь мир, будут презирать те идеи социализма, во имя которых мы совершили революцию». Понимая и чувствуя эту смертельную опасность, Керенский, однако, предлагал одни лишь словесные приемы борьбы с ней. «Возьмите наших непримиримых товарищей, крайних социалистов, — говорил он в Каменец-Подольске, — думали ли они три месяца назад, что они сегодня получат право говорить так свободно? Я приветствую тех, кто не останавливается ни перед чем для достижения своей идеи. Каждая честная цель — священна. Но к ним одна просьба истерзанной, истекающей кровью России, одна просьба. Подождите хоть два месяца». (Взрыв аплодисментов).
Ровно два месяца «они» не «ждали», а организовались и готовились начать борьбу, «не останавливаясь ни перед чем для достижения своей идеи». А. Ф. Керенский одной рукой ставил им слабые словесные препятствия, исчезавшие с последним звуком его голоса, а другой рукой он открывал им широкую дорогу, допуская полное разложение дисциплины в армии.
Заместитель Корнилова, поручик Козьмин, тотчас после министерского кризиса созвал командиров войсковых частей, расположенных в Петрограде и окрестностях. Задачей совещания было: выяснить причины нарушения дисциплины некоторыми войсковыми частями и выработать меры для восстановления порядка и повиновения в войсках Петроградского гарнизона. «Причины» и «меры» были очень просты и несложны, и собрание выработало пункты: 1) восстановление власти начальников; 2) точное исполнение существующих уставов; 3) обязательная присяга; 4) дисциплина на службе и гражданское равенство вне ее; 5) различные меры для сближения офицеров и солдат и т. д. Это было так просто и ясно... но затем поручик Козьмин предложил иную меру: «опору на богов — министр Керенский и Совет рабочих и солдатских депутатов». «Доверие солдат нужно приобрести клятвой, что офицеры не контрреволюционеры». Козьмин сам принес такую «клятву о защите свободы» Керенскому и предлагал принести и присутствующим. Газетный отчет гласит далее: «Наступает величественная минута. Все присутствующие командиры «войсковых частей» в порыве энтузиазма восклицают: «Клянемся!». Так деловое совещание кончается сценой во вкусе новых «богов»»... Вот другая сцена, относящаяся к тому же времени. 9 мая в зале Таврического дворца солдатская секция Совета обсуждает вопрос о создании национальных полков. Во время заседания является в зал помощник военного министра Якубович и требует слова вне очереди. Керенский утвердил «Декларацию прав солдата». Теперь «русский солдат имеет такие права, каких не имеют солдаты ни в одной армии в мире». Личная просьба военного министра солдатам: отнестись с полным вниманием к параграфу об отмене отдания чести, одному из тех, которые «малосознательными элементами могут быть истолкованы неправильно». Способ удовлетворить «личную просьбу министра»: выработка воззвания к солдатам. «Вы окажете вашему министру сразу поддержку, без которой он работать не в состоянии». Прибавка для стиля: «Мое искреннее убеждение, что на лучезарный путь мощной демократической республики выведет нас только наш вождь А. Ф. Керенский, и поэтому все должны его поддержать». По газетному отчету, и речь помощника министра вызвала восторженные аплодисменты.
Увы, большевики использовали для своих целей и эту «декларацию прав». Они объявили ее произведением контрреволюционного офицерства, которое восстанавливает царское рабство и палочную дисциплину. На их митингах декларация получила кличку «декларация бесправия». Еще бы: в §14 говорилось, что «в боевой обстановке начальник имеет право принимать все меры, вплоть до применения вооруженной силы, против не исполняющих его приказания подчиненных». Параграф 18, оставлявший право назначения на должность и «временного отстранения» «исключительно начальникам», не заключал в себе «права» отвода и аттестации начальствующих лиц, а также «права» участия в управлении армией для «органов солдатского самоуправления». «Обязательное отдание чести» отменялось §12, но этого было мало: требовалось отменить и заменившее его «добровольное взаимное приветствие». «Строгий арест» — единственное сохранившееся дисциплинарное наказание — также нужно отменить. Наконец, предметом партийной полемики сделано было и то наступление, которое Керенский готовил своими поездками на фронт и которое, как указано выше, составляло главный raison d’etre нового правительства. Н. Суханов спрашивал в «Новой жизни» от 17 мая: «Новое правительство существует и действует уже десять дней... что оно сделало в отношении войны и мира?». И он с неудовольствием ответил: «Военное министерство сверху донизу при содействии всех буржуазных и большей части демократических сил с необычайной энергией работает над восстановлением дисциплины и боеспособности армии. Работа эта... уже дала несомненные результаты. И уже ни у кого не вызывают сомнений ее цели — это единство союзного фронта и наступление на врага». Автор покорно соглашается, что, «поскольку война продолжается и борьба за мир еще не увенчалась успехом, нельзя опротестовывать функции всей организации войны — работы на оборону, с одной стороны, наступательных действий, с другой». «Но»...Н. Суханов находит, что эти задачи приобрели слишком уже выпуклый и самодовлеющий характер: «Лозунг наступления, затмивший все другое, с первого же дня образования новой власти приобрел не невинное военно-техническое, а самое одиозное политическое значение. Общая политика нового министерства придает этому лозунгу угрожающий характер». Настроение это в немногие дни управления коалиции так сгустилось, что после нескольких дней двусмысленного лавирования с возражением против наступления как ближайшей цели, выступил и советский официоз. Речь, по словам «Известий Совета» (17 мая), идет только о том, «чтобы подготовить возможность наступления, для чего необходимо предварительное выполнение правительством «целой программы мероприятий, относящихся к различнейшим областям политики». «И пусть ни один солдат не думает, будто Временное правительство пошлет его в наступление, не выполнив данной программы», — заявлял официоз, аннулируя этим все плоды красноречия А. Ф. Керенского. Большевистская «Правда» высказывалась по этому поводу уже безо всяких обиняков. «Дойдет ли дело действительно до наступления, — говорит большевистский орган, — это решат сами солдаты. Всюду и везде солдаты дерутся теперь только из-под палки, а в России палка выпала из рук угнетателей...» И газета предлагала «товарищам рабочим и товарищам солдатам» поставить на очередь вместо вопроса о наступлении вопрос о том, «кому будет принадлежать вся власть в нашей стране», — вопрос, который «становится все более жгучим». «Добейтесь перехода всей власти в наши руки — Советов рабочих и солдатских депутатов.., только тогда мы сможем предложить не на словах, а на деле демократический мир всем народам». А большевики из лагеря с.-р. уже выкинули в «Земле и воле» знамя сепаратного мира, как единственно возможного немедленно.
