- Досадно это ему, конечно, сделалось, - сказал один из мужиков, нагнув голову и трогая носок лаптя.
- Ну да, вроде как досадно. Собрал генерал Барятинский огромное войско, обложил Шамиля со всех сторон, - ни ему воды, ни ему пищи: забрался он на самый верх, на гору, с черкесами, и оттуда стреляет, не сдается... Наши поставили лестницы и полезли, и полезли, братцы мои, - одних убьют, другие лезут... Генерал Барятинский стоит внизу, бороду вот таким манером на обе стороны утюжит, ревет: "Не могу допустить русскому оружию позора..."
- Бывают такие задорные, - сказал тот же мужик.
- Долго ли, коротко ли, - вышли у черкесов все снаряды. Тут наши их и осилили. Взошли на гору и видят - стоят черкесы кругом, а посреди их Шамиль сидит на камне и коран читает. Наши кричат: "Сдавайся!" И что же, брат мой, думаешь - черкесы эти садятся на коней, - сядет, завернется в бурку и прыгает в море. А с той горы ему до моря лететь восемнадцать верст... Ну, тут наши солдатики подоспели, наскочили на Шамиля, скрутили ему руки...
- Все-таки генерал своего добился, - опять сказал тот же мужик.
Николушка сидел на жернове и курил, часто моргая. Дело в том, что он давно уже заметил неподалеку, около возов - Машутку. Она стояла у телеги, подняв колено и упираясь пяткой в спицу колеса, и весело посматривала в сторону Николушки. На ней была прямая -черная кофта с желтой оторочкой, мода сельца Туренева, - желтый платочек и красная юбочка.
- Н-да-с, - деловито нахмурившись, проговорил Николушка, - ну, прощайте, мужички. - Он лениво поднялся и пошел к возам, расставляя по-кавалерийски ноги.
Машутка глядела на него смеющимися глазами. Он, - будто только что ее увидел, - остановился, покачиваясь:
- А, ты здесь?.. Ты что тут делаешь?..
У Машутки задвигались тоненькие, точно чиркнутые угольком, брови, она приняла босую ногу с колеса и усмехнулась:
- Тетинька за раками послали, а эти черти только кричат, ни одного не поймали. - Она сейчас же затрясла головой и звонко засмеялась, махнула локтем в сторону пруда: - Дьячок не хочет в воду лезть, говорит - я лицо духовное.
Николушка обернулся в сторону широкого, синеватого к вечеру пруда. На истоптанном копытами низком берегу дьячок и мельников брат, низенький мужик, все еще ссорились, вырывая друг у друга бредень. Особенной причины для смеха в этой глупой сцене, конечно, не было. Николушка презрительно поморщился.
- А ты вот тут сидишь, - сказал он с расстановкой, - смотри - тетушка тебе задаст. Кого дожидаешься?
Смеющееся Машуткино лицо вдруг стало серьезным, рот сжался. Тенистыми от ресниц глазами она внимательно, почти сурово, взглянула на Николушку, дернула на лоб платок и пошла, осторожно ступая босыми ногами, и еще раз быстро взглянула на Николушку...
- Ах, черт возьми, - пробормотал он, втягивая особенно ставший почему-то пахучим воздух сквозь ноздри, - ах, черт!
Знакомой томительной болью завалило грудь... Стало отчетливо ясно какая-то сила подняла его сегодня спозаранку с постели, толкала из комнаты в комнату, в коридор, на кухню, в сад и привела на мельницу...
Ноги его стали легкими, глаза - зоркими, все силы его, наливаясь сладостью и огнем, устремились к уходившей по берегу пруда девушке, - ветер отдувал ее красную юбочку, желтый платок... Давеча, когда она стояла у колеса, ее поднятое колено помутило голову Николушке, - сейчас желто-зеленая на закате трава стегала ее колени.
"Плевать на Настю, на тетку", - с божественной легкостью подумал он и пошел, - сами ноги погнались по лугу за девушкой. Она обернулась, ее чернобровое личико испуганно задрожало, она пошла быстрее, он побежал. Около гумна, у омета прошлогодней соломы, запыхавшись, он догнал ее и схватил за руку:
- Куда ты бежишь?
- Пустите, Николай Михайлович, - проговорила Машутка быстрым шепотом и выдергивала руку, но силы у нее не было.
- Слушай, Маша, я с тобой хотел поговорить, - вот о чем...
- Барин, миленький, не говорите...
- Дело в следующем... Я больше так не могу... Они меня сгноили... Я сегодня всю ночь не спал... Я на тебе женюсь, честное слово...
- Барин, миленький, увидят.,.
- Ничего не увидят... Ты смотри, как темно... Садись вот сюда, в солому... Какая ты прелесть... Когда ты шла по траве - ты ноги не исцарапала, а?.. Какой у тебя рот... Чего на меня уставилась, Маша, Машенька...
Совсем темными, косившими от волнения, невидящими глазами Машутка глядела на страшное, красивое, улыбающееся, оскаленное лицо Николушки, будто издали слышала его бормотание. Чтобы не дрожал подбородок, она закусила нижнюю губу. И глядя, - все откидывалась, отстранялась.
Когда Николушка по берегу пруда бежал за Машуткой, мужики, сидевшие у мельницы, глядели им вслед и говорили:
- Аи, баринок-то в нашу кашу мешается.
- А женатый.
- Ну что Же, что женатый... Еще хуже женатый: к сладкому привыкает.
- Испортит он девчонку.
- Чья такая?
- Василисина, - сирота.
- Хорошая девчонка...
- Ишь ты, как за ней подрал.
- Ест сытно, спит крепко - чего же ему не гонять.
- Прошлым летом у нас одному такому артисту ноги переломали.
- Да и этому не мешало бы...
- К гумну заворачивает... смекалистый... Там ее, в соломе, и кончит.
- Зря все это, нехорошо...
- Да уж это совсем зря...
Двое туреневских парней, лежавшие здесь же, в траве, поднялись и, переглянувшись, побежали через плотину на деревню. Глядя им вслед, мужики говорили:
- Побьют они его...
- Ну, что же, и побьют - ничего...
- Дорого баринок за сладкое-то заплатит!..
11
Настя сумерничала, сидя у тусклого окна, в спальне. Узкой холодной рукой она придерживала у ворота пуховый коричневый платок - подарок тетушки, любившей все коричневое, добротное и скромное. Насте и хотелось и не хотелось спать, на душе было так же тускло, как в этом пыльном окне с едва видными очертаниями кустов, унылых строений, прикрытых покосившимися соломенными крышами, и мутно белевшего в сумерках белья на веревке.
Вошла тетушка, различимая по огоньку папиросы, села у стены на сундук и проговорила негромко:
- Огня-то не зажигаешь?
- Нет... так что-то...
- Ну, ну. - Было слышно, как тетушка сдержала зевоту. - Одна сидишь, Настя?
- Да, одна...
- То-то я смотрю - Николушки все нет и нет. Ушел, - а я думала вернулся.
- Придет.
Снаружи к окну поднялся на лапах серый кот, внимательно поглядел через стекло в комнату, убрал одну лапу и другую и скрылся. Настя зашевелилась в кресле.
- Не люблю, когда коты в окно заглядывают... У меня подруга была кокотка, до такой степени боялась кошек, - падала в обморок...
- И Машутка еще куда-то провалилась, - быстро сказала тетушка.
- Я раньше очень хорошо жила, - после молчания проговорила Настя, своя квартира: мебель - голубой атлас, две шубы: одна - вся в соболях, другая - норка, сверху - горностай. Бриллианты какие были. Все, подлец, пропил...
- Ах, Настенька...
- Конечно - подлец, самый последний...
- Ах, Настенька!..
- Что, Анна Михайловна?
- Думаю я, Настенька, простить бы вам ему надо...
- Ах, будто я ему не прощала... А сюда зачем приехала?.. Знаете какие у меня поклонники были?.. Один граф на коленях круг меня ползал, дом на Сергиевской хотел подарить, купчую принес, - я его с купчей вместе за дверь выкинула, потому что он мне противный был... Прощать!.. У меня до сих пор на теле раны не заживают от его побоев, - простила... А когда он последнее мое колье в ломбард потащил, - знала я, что ни копеечки этих денег не увижу... Колье заложил и деньги мои пропил с Сонькой Еврионом, с кокоткой, моей подругой... Я ему всю морду расцарапала, - простила... Я бы на каторгу за ним пошла, только бы он меня одну любил...
Настенька оборвала, шмыгнула, стала шарить под собою в кресле носовой платок.
- Лучше вы с ним об этом-то прощении потолкуйте, Анна Михайловна... Он только о том и думает теперь, как бы мне мстить, зачем я его от девчонки, от этой Раисы, оторвала... Я теперь знаю, что у него на уме: к вашей Машутке подбирается...
- Бог знает, что вы говорите! - воскликнула тетушка и встала с сундука. - Извините меня, Настенька, но у вас разнузданное воображение... Я давно к вам приглядываюсь... Трудно, трудно с вами...
Настя всхлипнула, откинулась в глубь огромного кресла. И, странно, лицо ее словно стало светлее, розовее. На коричневых цветках старой обивки все яснее выступал ее тонкий профиль, причудливый свет золотил ее волосы, и вот выступила вся освещенная ее голова с закрытыми глазами...
- Что это? - воскликнула тетушка. - Свет какой!
Настя открыла глаза и ахнула: на штукатуренной стене лежал багровый четырехугольник окна.
- Огонь! - крикнула она, срываясь с кресла. Тетушка молча подняла руки к голове. В дому уже хлопали дверями, слышался топот ног, испуганные голоса звали тетушку. Дверь с треском раскрылась, дунуло сквозняком, вошел Африкан Ильич.
- Пожар, - сказал он густым голосом, - гумна жгут. - Остановился у окна и глядел на зарево, заложив руки за спину, сутулый и багровый.
