После обеда, в приподнятом настроении, я пошел прогуляться в бывший лагерь, проведать свое поле, и поделиться с брезентом всей той кучей событий, которая навалилась на меня за последние два дня. Я пошел по железнодорожным путям, по просеке, которую прорубили в моем чудесном травяном лесу эти злые, черствые людишки. И все было вроде хорошо, но какое же горе меня ждало тут, притаившись — я обнаружил, что Джеббс похитил у меня мой брезент! Сначала я звал его, затем заглядывал за каждый ящик и вскоре начав их раскидывать, доделав до конца то, что начали строители – превратил лагерь в свалку. Потом я сидел на земле и плакал, и обещал жестоко отомстить и спрашивал у жестокой судьбы: «За что? Ну, за что?»
Не знаю, сколько времени храбрый индеец Билл Белое-Перо-В-Одном-Месте, провел на месте своего разоренного стойбища, но когда он вышел к деревне, Великий Маниту уже начал клонить солнце к закату. Я брел, опустив голову, чувствуя себя никчемным человечком, и грандиозным неудачником, как вдруг меня озарило. Джим всегда говорил, что мы живем на весах, и что как только нам жизнь навешает чего-нибудь плохого, как практически сразу, но не больше чем через пару лет, подкинет что-нибудь хорошее, ну или хотя бы привяжет к противоположной чашке весов воздушный шарик надежды, который потянет ее чуть вверх. Убитый кражей брезента человек, заметил, что охапки скошенной вчера дурь-травы, валяющаяся вдоль рельс, на такой жаре просохли до удобокурительного состояния, а сама просека уже начала зарастать, и новые ростки приятно щекочут ноги доставая уже до… до кобуры. Я попытался вспомнить, на каком уровне мне щекотало ноги, когда я шел вперед, но не мог этого припомнить, да это было и не важно, потому что позавчера эту траву скосили под корень, а сегодня она отросла почти на метр, значит максимум через два дня, она вернется в свое первоначально состояние! Занеся свои ботанические сведения в журнал наблюдений, я запрыгал к деревне как пятиклассник, который бежит в школу, точно зная, что только он правильно сделал домашнее задание. Прыгая попеременно на разных ногах, я все же успел подумать о том, что я вовсе позабыл о чудесное появление своего поля, привык к нему как к чему-то обыденному и самим собой разумеющемуся. Так, как будто я его сам сеял, поливал и ухаживал. Тут меня поразило второе наблюдение за моим полем, которое я мог сделать еще месяц назад, но не сделал ввиду природного отсутствия сообразительности и дефектных глаз, смотрящих вечно не туда. Поле, мало того вымахавшее в первый же день сразу до человеческого роста – вот тебе и третье наблюдение, Бестолковый Билл! Поле – не сохло! Конечно, его никому и в голову не приходило поливать, тем более этого было просто невозможно сделать в местных условиях, когда все моются только во время дождя, а дождь бывает раз в год и то не всегда. Но это было не важно, главное – поле не сохло и очень быстро росло! Я не очень силен в математике, но даже мне было понятно, что алмазы, сколько бы они не стоили, могут рано или поздно кончиться, достаточно будет только одного проектика – начать Джеббсу строить для себя пирамиду или башню до орбиты, чтобы запускать спутники руками, как бумажные самолетики, и все – волшебные камешки кончатся! А мое поле… И я поскакал дальше, даже уже и не отталкиваясь от земли ногами, лишь изредка взмахивая крыльями
Вернувшись в дом (мне это слово больше нравится, пора уже бороться с пережитками прошлого и отжившее свое словами и понятиями, такими как «миссия»), первое, на что я наткнулся, были свежие газеты, лежавшие посредине большой комнаты. Я начал просматривать их жадно и на бегу, как ищут свой поезд на табло, когда прибегают на вокзал за пять минут до отправления. Конечно же, я искал сообщение о дате и месте публичной казни Джеббса. Ради этого знаменательного события в биографии моего бывшего тирана, я был готов сегодня же отправиться пешком, а если надо то бегом (вдруг не буду успевать по срокам) к его плахе! Но, к сожалению, про Джеббса, впрочем, как и про стройку века, местная пресса молчала. Скорее всего, Джеббс от них таки улизнул – ведь должен был быть у этого безумца хоть какой-то план бегства, либо его уже поймали и пытают, а расправы здесь проходят тихо, по-домашнему, и приглашения на такие мероприятия приходят с инсайдерской рассылкой. Отбросив, никчемные бумажки в сторону, я только сейчас заметил сидевшего в углу в кресле Джима, уткнувшегося в очередной глянцевый альманах местной жизни. Только я набрал побольше воздуха в легкие, чтобы его хватило на самое большое предложение, которое я собирался сказать в своей жизни, как он не поднимая головы, коротко кивнул мне на дверь в библиотеку, сказав кому-то в разворот журнала: «Там тебе письмо». Я тут же забыл обо всем, впорхнул в раскрытые двери книгохранилища и мы сразу же увидели друг друга. Конверт лежал на письменном столе, поглядывая на всех входящих своим оттопыренным уголком. Завидев меня, он затрепетал. Я подхватил его на руки, закачал, закружил как женщину, покрывая поцелуями. Затем вскрыл, вынул из него все, что мне было нужно, отбросил, уже не нужный в сторону и направился к двери, раскрывая на ходу само письмо. Конверт остался лежать ничком на ковре. Когда я вышел и закрыл за собой дверь, он разрыдался.
Письмо было от моего двоюродного брата Майка из Нью-Йорка. Это был ответ на мое послание, которого я так долго ждал, и от которого зависело дальнейшее продвижение моего Гениального Генерального Плана в жизнь. Майк был паршивой овцой в стаде Джонсонов, давно и надежно вычеркнутый из его списков. После четвертой его судимости, на всех семейных фотографиях в доме тетушки Джинждер, появился человек с черным чернильным пятном вместо лица. Все знали, что он теперь в Нью-Йорке и занимается темными делишками в ожидании пятой отсидки. Но у меня совершенно случайно был его адрес — он писал как-то тетушке, что остепенился и всеми силами пытался возобновить отношения с семьей, периодически присылая открытки с поздравлениями с Рождеством и Пасхой, но, правда почему-то обе сразу и всегда летом. Но, тем не менее, мне повезло, и одна из таких открыток была вложена в ту самую библию, которую мне дала на дорожку любимая тетушка и я смог ему написать. Поэтому я с таким трепетом ждал ответа – не было никаких гарантий, что мое письмо дошло. Но сейчас я держал в руках бумагу, которая грела мое сердце: Майк, конечно в двусмысленной форме – десять лет тюрьмы кого хочешь научат быть осторожным – сообщал, что он завязал не до конца, кое-кого знает и готов участвовать в деле – короче, шли свою наркоту! И я принялся за работу.
Ух, люблю это ощущение, когда долго-долго чего-нибудь ждешь, а оно все не наступает и не наступает, все откладывается и откладывается. И ты уже тысячу раз все передумаешь, пообсасываешь с разных сторон, придумаешь себе сотни пустых дел, а оно Главное, все никак не начнется. Потом, бац, и как будто кто-то стреляет из стартового пистолета, все начинает вертеться, двигаться и получаться само собой, как будто к старому конвейеру подключили ток. И ты как радостная борзая выскакиваешь из своей клетки и начинаешь стелить за механическим зайцем, веря в то, что он живой. Так и я выбежал на крыльцо и не мог ничего сообразить пока не дал кружок по веранде. На второй заход я не пошел, остановился, выдохнул и приступил к организации митинга среди рабочих, застрявших у нас и не знавших ничего о своей дальнейшей судьбе. Зато я знал уже все, что с ними будет, и кто, и что будет делать. Я знал, что это наступил мой звездный час, заметьте, последним из нашей троицы, а бог он, что? Правильно — любит третичные системы исчисления и тех, кто смеется последним!
Рабочие, намного спокойнее, чем выступающий перед ними оратор, отнеслись к перспективам их сельскохозяйственного труда – они за два дня уже тут такого насмотрелись и наслушались, что удивить их было крайне тяжело. В процессе моего обращения к братьям-пролетариям, я элегантно привлек за талию, проходившую по веранде, бывшую служительницу культа и шепнул ей на ухо краткое, но довольно четкое указание. Женская часть нашего общежития, относилась ко мне довольно благосклонно, учитывая мои личностные данные, а также выпирающий интеллект, кроме того в их глазах я был самой приближенной особой к Нему, и поэтому, я не сомневался, что мое поручение выполнится быстро и в срок, то есть быстрооооо!!! Через пять минут уже сразу несколько очаровательных экс-монашек принесли нам целую охапку различных инструментов, не все, конечно подходившие для уборки травяных, но это все равно лучше, чем работать руками. Еще через пять минут я окончательно почувствовал себя плантатором и повел своих будущих рабов на свое поле. Очень загорелые парни с мелкой завивкой на головах работали не спеша, но обстоятельно и до темноты мы успели собрать небольшой стог. Все устали совсем немного, практически лишь размялись и поэтому довольные, с песнями пошли к дому. Я был самый довольный, меня легко было узнать по дурацкой прыгающей походке, улыбке Гуинплена и тем, что я орал громче всех, считая, что тоже пою. Это был наверняка, самый счастливый день в моей жизни, ну максимум второй по счету, после того, как «Канзасские кроты» в первый и, как потом выяснилось, в последний раз выиграли кубок, правда, уже не помню во что! Помню только, как мы с Дядей после этого недолго прыгали по дивану: мне было шесть лет, а в Дяде под триста добрых фунтов веса. Поэтому я успел прыгнуть раз десять, а он только один. Диван, к сожалению, не выдержал ту массу радости, переполнявшего Дядю, сообщив об этом противным хрустом. Оставив умирать диван в одиночестве, мы с чувством выполненного долга пошли в одну ресторацию, в которой подавали чудный бананово-клубничный торт, но правда только в нагрузку с неразбавленным виски и кутили там уже до упора. Дядю после упора вели домой семеро, а я ехал рядом на полицейской лошади, потому что без вызова полиции, Дядины выходы в свет обычно не заканчивались. Было лето, воскресенье, вечер, но было еще не темно и все, все, буквально все были на центральной улице и смотрели на нас. Я был уверен, что весь город смотрит не на Дядю, облепленного людьми, а на меня. И перешептываются, и обсуждают, и кивают головами. Это был самый счастливый день в моей жизни, и вот он снова повторился!
