огонек фонарика в волчьей погребице – и показал всю суровую неприглядность салтычихинского острога. Стены были черны и мокры. Потолок низок, с какими-то ржавыми железными перекладинами. Но все было прочно, здорово, и бедному узнику не представлялось никакой возможности выбраться из этой своеобразной ямы.
Тютчев невольно повел глазами вокруг и вздрогнул.
– Что, барин, хороша наша погребица-то? – как бы угадав его мысль, спросил Сидорка.
– Да… да… – произнес Тютчев и теперь уже взглянул на Сидорку. – А, ты! – воскликнул он, узнав сразу же в лице Сидорки одного из своих вечерних палачей.
– Я, барин, я… Только ты не бойся, барин… – начал шепотом Сидорка. – Я не за тем, чтоб обижать тебя, барин… я совсем за другим…
– За чем? – вырвалось у Тютчева.
– Я хочу тебя, барин, выпустить.
– А… стало быть, Салтычиха приказала?
– Совсем нет… и не думала… Она не таковская, чтоб продержать кого надо в погребице часок-другой… Ты бы тут долго просидел…
– Все ты врешь, братец! – уже с некоторой смелостью сказал Тютчев.
– Совсем не вру. А коли хочешь, барин, оставаться, так и оставайся – я опять дверь запру.
– Зачем? Зачем? Не надо! – заговорил торопливо Тютчев, вдруг поняв всю неуместность своего сомнения. – Выпусти, братец, выпусти. Я за cиe заплачу, в долгу у тебя, братец, не останусь.
– Не надобно мне платы, барин, на кой мне ляд твоя плата! А ты сделай для меня, барин, другое.
– Что? Что? Говори, братец!
– Не хочу я жить у Салтычихи, барин.
– Ну и что же?
– Прими ты меня к себе, коли я убегу от Салтычихи.
– Как так?
– Да так уж – прими! Вроде как бы крепостного, а то и так… в услугу.
– Но ведь cиe невозможно, брат! – воскликнул Тютчев.
– Да ведь берут же другие господа всяческих беглых! – уверял Сидорка.
– Но у них деревни, свои крепостные… а у меня, братец, ни кола ни двора. Я только службой и живу.
– Да уж как ни на есть, обдумай, барин! – попросил Сидорка и поклонился низко Тютчеву.
– Что же, я, пожалуй… я не прочь… – тронулся просьбой молодой инженер.
– Только я не один… – произнес робко Сидорка, а потом улыбнулся во все свое лицо.
– С кем же еще?
– С девчонкой…
– С какой?
– Да ты видел ее, барин… Галиной зовут… дочь лесника… Бедовая такая девчонка, работящая.
– А-а!.. – протянул Тютчев и, помолчав, спросил: – Ты что же с ней… невеста она тебе или так?..
– Так покуда, барин… – начал объяснять Сидорка. – Только мне без нее все равно не житье на белом свете… А Салтычиха, знаю, ни за что ее за меня не отдаст… Так уж лучше бежать… А потом и повенчаемся, коли милость твоя барская на то будет…
– Да… да… cиe все возможно… возможно, братец мой… – заговорил с какой-то торопливостью Тютчев. – Ты можешь ко мне прийти… и с ней… Возможно!..
– Барин, спасибо тебе за такую милость! – поклонился еще раз Тютчеву в ноги Сидорка.
– Хорошо… хорошо… А только… фу, как здесь холодно!.. А я все еще в одной венгерке… – вздрогнул вдруг от холода всем телом Тютчев.
– А я, барин, вот полушубочек припас! Не побрезгуй, накинь на свои плечики…
– A, cиe хорошо, хорошо! Дай-ка, брат, дай…
Сидорка быстро снял с себя полушубок и накинул на плечи Тютчева, оставшись сам в сером суконном кафтане.
– Ну, барин, теперь тебе надо наутек… бежать надо, – посоветовал Сидорка. – Не проснулась бы Салтычиха да не спросила бы тебя – беда тогда! Такая пойдет перепалка – на все Троицкое!
– Бежать! Непременно бежать! – согласился Тютчев, кутаясь в Сидоркин полушубок.
– К утру-то в Подольск и доберешься. А теперь я тебя задворками провожу, чтоб не заблудился да чтоб собаки не подняли лаю.
– Спасибо, спасибо, молодец! – поблагодарил Тютчев. – Услуги твои не забуду.
– Уж не забудь, барин. Одного того и прошу, чего просил. А уж мы тебе служить с Галинкой будем как следует – по-христиански служить будем, не то что этому аспиду, Салтычихе.
– Подлинно что аспид! – добавил и Тютчев.
Вдруг волк зашевелился в своем углу и начал тихонько подвывать.
– Тише ты, черт серый! – прикрикнул на него Сидорка.
Волк смолк.
– А поди, барин, напугал тебя наш Серко? – полюбопытствовал Сидорка.
– Глупое животное!
– Ничего, он тихонький. Иная собака злей. Да и прирученный совсем. Эй ты, Серко, подь сюда! – позвал Сидорка волка.
Волк прилег на брюхо и, словно провинившаяся собака, начал подползать к Сидорке. Сидорка на полдороге сам подошел к подползающему хищнику, потрепал его по спине и отошел.
– Настоящая собака! – заметил он и добавил: – Вот и лесной зверь и дикой, а все получше нашей барыни. Вот наша барыня – волчиха настоящая. А это что за волк!
Через минуту Сидорка и Тютчев пробирались уже задворками барских хором к лесу. Сидорка хорошо знал дорогу, и потому они пробирались смело и торопливо. Вскоре они были уже в лесу, на самой той дороге, которая вела к сторожке Никанора.
– Ну, барин, теперь я тебя покину, – сказал Сидорка, остановившись. – Сам уж теперь пробирайся на Подольск. А коль боязно пробираться в такую-то пору, иди напрямки к Никанору. Он до утра, до рассвета, приютит тебя у себя в сторожке. Так и скажи Галине: от Сидорки, мол, так и так, мол… Сам уж знаешь, что сказать… Она девка добрая…
В сотый раз Тютчев поблагодарил своего избавителя и, расставшись с ним и бредя по дороге, долго думал о том, как трудолюбив, как послушен и, наконец, как добр простой русский человек. «Возможно ли, – думал он, – чтобы в простом мужике было столько доблести! А между тем это так, это неоспоримо – дело налицо!»
Продолжая думать на эту тему в глухую осеннюю ночь среди леса, безмолвного, как гроб, Тютчев добрел до сторожки Никанора.
«Я переночую здесь», – решил он и постучал в окошечко.
Дверь ему отпер с лучиной в руках сам Никанор. Старик был удивлен необыкновенно:
– Барин! Да как же вы ко мне-то?
Тютчев коротко рассказал, в чем дело, и попросил приюта до рассвета.
Никанор заторопился, разбудил дочь, и вскоре недавний узник, прикрытый чем попало, заснул на теплой печке сторожки с таким наслаждением, с каким он не спал нигде и никогда.
Плохо зато в ту ночь спалось Салтычихе. Поступок ее с возлюбленным все-таки немало тревожил ее. При всей своей грубости и жестокости она все-таки чувствовала, что поступила с человеком несправедливо и что эта несправедливость может иметь дурные последствия – не относительно того, что Тютчев может жаловаться, она этого не боялась, а просто относительно ее самой, ее личных отношений
