Вы входите в этот завод, ожидая, что вас сейчас же оглушит стук молотов, и видите, что молотов вовсе нет: огромнейшие пушки весом в 6000 пудов и оси больших пароходов выковываются просто давлением молотов, приводимых в движение давлением воды в трубах. Для сдавливания металлической массы рабочий, вместо того чтобы ковать, просто повертывает кран. И при такой гидравлической ковке металлическая масса становится более ровною и без изломов, какова бы ни была ее толщина.
Вы ждете ужасного лязга и грохота машин, а между тем видите, что машины разрезывают металлические массы в пять сажень длиною так же беззвучно, как будто они резали кусок сыра. А когда мы поделились нашим впечатлением с сопровождавшим нас инженером, он спокойно ответил:
<Для нас это вопрос экономии. Вот эта машина, например, строгающая сталь, служит нам уже сорок два года; если же ее части были бы плохо подобраны или слишком слабы и оттого трещали и скрипели бы при каждом движении, она не прослужила бы и десяти лет! Вас удивляют плавильные печи? К чему же терять теплоту, вместо того чтобы ею пользоваться для самой же печи? Это был бы совершенно лишний расход. В самом деле, зачем заставлять кочегаров жариться, когда теряемая путем лучеиспускания теплота представляет собою целые тонны угля? Такою же лишнею тратою были бы и молоты, заставлявшие прежде дрожать все здания на двадцать верст в окружности. Ковка давлением гораздо лучше, чем ударом, и стоит она дешевле, потому что потери меньше. Просторное помещение вокруг станков? хорошее освещение? чистота? — все это чистейший расчет. Человек работает лучше, когда он хорошо видит и когда ему не тесно. Вот в нашем прежнем помещении, в городе, у нас действительно все было очень скверно. Теснота — ужасная. Вы знаете, как страшно дорого стоит там земля из–за жадности землевладельцев>.
То же самое можно сказать и об угольных копях. Всякий знает, хотя бы из романа Золя или из газет, что представляют собою теперь угольные копи. Между тем и будущем, когда копи будут хорошо проветриваться, температура в них будет такая же ровная, как теперь в рабочей комнате; не будет в них лошадей, осужденных всю жизнь прожить и умереть под землей, так как вагонеты с углем будут передвигаться либо по бесконечному стальному канату, приводимому в движение у входа в копь, либо электричеством; везде будут вентиляторы, и взрывы станут невозможными. И это также не мечта; в Англии уже существуют несколько таких копей, и одну из них, где все устроено именно так, мне удалось осмотреть. И здесь так же, как на заводе, хорошее санитарное устройство привело к громадной экономии в расходах. Несмотря на свою большую глубину (210 сажень), эта копь дает тысячу тонн угля в день всего с двумястами рабочих, т. е. пять тонн (300 пудов) в день на каждого рабочего, между тем как во всех двух тысячах копей Англии среднее количество добываемого каждым рабочим угля едва доходит до 300 тонн в год, т. е. всего 60 пудов в день.
Можно было бы привести еще много других примеров в доказательство того, что по крайней мере по отношению к устройству материальной обстановки мысль Фурье о <привлекательном труде> далеко не составляет неосуществимую мечту. Но социалисты так много уже писали об этом, что в настоящее время все признают, что заводы, фабрики или копи возможно сделать такими же чистыми, как лучшие лаборатории современных университетов, и что чем лучше они будут устроены в этом отношении, тем производительнее будет человеческий труд.
Неужели же после этого можно сомневаться в том, что в обществе равных, в обществе, где <рабочие руки> не будут продаваться из–за куска хлеба, — труд станет на самом деле отдыхом и удовольствием? Всякая нездоровая или противная работа исчезнет, потому что при этих новых условиях она несомненно окажется вредной для всего общества в целом. Такой работой могут заниматься рабы; свободный же человек создаст новые условия труда — труда привлекательного и несравненно более производительного.
То же будет и с домашними работами, которые теперь общество взваливает на женщину — этого страдальца за все человечество.
II
Общество, возрожденное революцией, сумеет уничтожить и домашнее рабство — последнюю форму рабства, которая вместе с тем, может быть, и самая упорная, потому что она самая старинная. Но освобожденное общество примется за это иначе, чем это думали государственные коммунисты — обожатели суровой власти с их аракчеевскими <армиями труда>.
Миллионы человеческих существ никогда не согласятся жить в фаланстере. Правда, даже наименее общительный человек испытывает по временам потребность встречаться с другими людьми для общего труда — труда, который становится более привлекательным, если человек чувствует себя при этом частью одного огромного целого. Но часы досуга, посвящаемые отдыху и близким людям, — дело гораздо более личное. А между тем фаланстеры, и даже фамилистеры[40] не считаются с этой потребностью или если и считаются, то пытаются удовлетворить ей искусственным образом.
Фаланстер, который, в сущности, представляет не что иное, как огромную гостиницу, может нравиться некоторым, или даже всем в известные периоды их жизни; но огромное большинство людей все–таки предпочитает жизнь семейную (конечно, семейную жизнь будущего). Люди больше любят отдельные квартиры, а норманская и англосаксонская раса предпочитают даже отдельные домики из четырех, пяти или более комнат, в которых можно жить своей семьей или в тесном кружке друзей.
Фаланстер может быть хорош иногда, но он оказался бы очень плох, если бы стал общим правилом.
Человеческая природа требует, чтобы часы, проводимые в обществе, чередовались с часами одиночества. Одно из самых ужасных мучений в тюрьме состоит именно в невозможности остаться одному, точно так же как одиночное заключение становится, в свою очередь, пыткой, когда оно не чередуется с временами, проводимыми в обществе других.
Нам говорят иногда, что жизнь в фаланстере экономнее, но это — самая мелочная и пустая экономия.
Настоящая, единственно разумная экономия состоит в том, чтобы сделать жизнь приятной для всех, потому что, когда человек доволен жизнью, он производит неизмеримо больше, чем когда он проклинает все окружающее[41].
Другие социалисты отрицают фаланстеры, но когда их спрашивают, как устроить домашние работы, они отвечают: <Всякий будет делать свою работу сам. Управляется же моя жена с домашней работой, ну и барыни будут делать то же самое>. А если вы имеете дело с играющим в социализм буржуа, то он обращается с приятной улыбкой к жене и говорит: <Не правда ли, душечка, ты отлично обошлась бы без прислуги в социалистическом обществе? Ты, конечно, стала бы работать, как жена нашего приятеля Павла Иваныча или бравого столяра Ивана Петровича?> На что жена отвечает с кисло–сладкой улыбкой: <Конечно, дружок>, — а про себя думает в то же время, что, к счастью, это будет еще не так скоро.
Будь то служанка или жена, мужчина всегда рассчитывает взвалить домашние работы на женщину.
Но женщина, с своей стороны, тоже начинает требовать наконец своей доли в освобождении человечества. Она больше не хочет быть вьючным животным своего дома; довольно с нее и того, что она столько лет своей жизни отдает на воспитание детей. Она не хочет быть в доме кухаркой, судомойкой, горничной! Впереди всех других идут в своих требованиях американки, и в Соединенных Штатах слышатся повсюду жалобы па недостаток женщин, готовых заниматься домашними работами.
Барыни предпочитают искусство, политику, литературу или какие–нибудь забавы; работницы, с своей стороны, делают то же самое, и повсюду слышатся охи да вздохи насчет невозможности найти <прислугу>. В Соединенных Штатах мало встречаешь американок, которые согласились бы на рабство домашней прислуги.
Решение вопроса подсказывается, впрочем, самою жизнью, и это решение, как водится, очень просто.
Машина берет на себя три четверти всех хозяйственных работ.
Вы чистите сами свою обувь и знаете, какое это нелепое занятие. Водить двадцать или тридцать раз щеткой по сапогу, — что может быть глупее этого? Только потому, что миллионы европейцев, мужчин и женщин, вынуждены продавать себя для исполнения этой работы за какое–нибудь логовище и скудное пропитание, только потому, что женщина чувствует себя рабою, возможно, чтобы целые миллионы рук проделывали каждодневно эту глупейшую операцию.
А между тем у парикмахеров уже имеются машинные круглые щетки для приглаживания как ровных, так и взъерошенных волос. Почему же, в таком случае, не приложить того же приема и к другой оконечности человеческого тела? Отчего же нет? И действительно, так и делают. В больших американских и европейских гостиницах уже входит в употребление такая машина для чистки сапог, и эта машина распространяется и помимо гостиниц. Так, например, в Англии в некоторых больших школах, где мальчики живут по пятидесяти и даже по двести человек у учителей, начальники этих пансионов сдают чистку сапог особому предпринимателю, который берет на себя вычистить каждое утро на машине тысячу пар сапог. И это оказывается, конечно, выгоднее, чем держать сотни служанок специально для этого глупейшего занятия. Один знакомый мне бывший сапожник собирает с вечера всю эту груду сапог, а утром рассылает их вычищенными на машине.
