– Вы не видели его в то время. О-о… – шерифф улыбнулся и тут же спрятал улыбку. – Значит, аптекарь… – вернулся он к размышлениям. – А Авда живёт у него на чердаке. Это хорошо…
Саня увидела вдруг, что у Алексея сделались странные глаза. Потом он осторожно оглянулся. Она посмотрела в ту же сторону, но не увидела ничего: спины сидящих, дальше – какие-то обрывки лиц и рук в струях плывущего подсвеченного дыма… Тогда она отвела взгляд, но не совсем, а так, чтобы "линзочка" прошла по этим лицам и спинам. И ей показалось, что там мелькнуло… нет, не знакомое – но чужеродное здесь… Она не могла определить и назвать это, но вот заметила мельком и почувствовала… ощутила – как осклизлое прикосновение.
– Через два стола от нас, – тихим шепотом и почти не шевеля губами, проговорила она. – К нам спиной, у стены.
Алексей молча кивнул.
– Кто? – понизив голос, спросил шерифф.
Алексей сделал в сторону Сани жест: молчи. Сам на столешнице показал пальцами идущего человечка, потом второго, идущего следом. Приложил ладонь к уху – будто прислушивался. Похлопал себя по груди – там, где обычно у мужчины лежит бумажник. Изобразил выстрел из пистолета. Потёр палец о палец.
Шерифф понял. Что уж тут было не понять…
– Я… – начал был он, но Алексей покачал головой и встал сам. Неверным шагом, натыкаясь на углы столов, он приблизился к названному и остановился, покачиваясь и сверля его взглядом. Все сидящие стали оборачиваться. Наконец обернулся и последний…
Саня испытала лёгкий эстетический шок. Человек был безобразен, причём совершенно невозможно было уловить, в чем конкретно безобразие состоит. Ну да: бородавки, слипшиеся жидкие волосы, допотопные очки с толстыми выпуклыми стёклами, кривой нос, вывернутые губы, редкие неровные зубки – всё это имело место, но лишь подчёркивало общее ощущение, а не определяло его. Человек с такими чертами может быть если не красив, то вполне сносен. Здесь же уродство определялось чем-то другим.
Поразмышлять на эту благодарную тему ей не пришлось.
Гнусный очкарик начал неуклюже приподниматься – и вдруг неуловимо быстрым движением оказался на столе. Хватай, хватай! – закричали сразу несколько голосов. Он пнул кого-то в голову и перепрыгнул на другой стол, потом на третий. Шерифф встал в проходе, в руке у него оказался курносый серый револьвер.
– Эй ты, там! Как тебя!.. Кончай дебош, выходи! А ну-ка, ребята, все сядьте, да поближе к стенам!
Голос его был низкий, как из бочки.
– Шерифф, он же Ивана – убил… – в ужасе простонал кто-то. – Он же мёртвый, Иван-то…
– Мы его схватим! Эй, ты!..
– Да ты и триппер не схватишь, – презрительно сказал кто-то за плечом Сани. И…
И голова шериффа словно взорвалась – то ли в беззвучии, то ли в таком адском грохоте, который уже не воспринимался как звук, а как некая особая тишина. Осколки и брызги разлетались медленно, и тело ещё продолжало начатое движение, но уже конвульсивно, без тормозов – руки взмахнули, будто пародируя движения пьяного дирижера, ноги шагнули, опережая тряпично изогнувшееся туловище… Саня почувствовала твердую руку на своём горле – такую твердую, что даже рефлекторно не попыталась вырваться.
Алексей обернулся…
Второй выстрел она не услышала, а почувствовала: удар по уху. Алексей упал.
Тогда она закричала. Рука сжала ей горло, но она всё равно кричала. Тогда её ударили по голове. Удар был безболезненный, только белая вспышка под черепом – и горячая струйка за ухо.
– Тихо всем! – сквозь всё проник голос. – Иначе я пристрелю эту сучку! Косой, вылазь, хватит яйцами крутить!
Из глубины зала появился очкарик. Он бежал боком – как краб. В руке у него было горлышко разбитой бутылки. Походя он ткнул им в лицо какого-то мужчину – тот не успел отпрянуть…
– Хватит, я сказал!!!
– А чего они все…
– В машину. Быстро!
– А ты чё…
– Я сказал – быстро.
Саню потянули к дверям. Она попятилась. Очкарик отпирал засов. Кто-то закричал, но крик был заткнут выстрелом. Холод и водяные брызги ворвались с улицы, запах мокрых камней и запах гнили. Страха не было: будто нажали кнопку, отключающую страх. Поток воды обрушился сверху, поток ледяной воды. Захлопнулась дверь, оставляя Саню один на один со смертью.
Рядом заворчал и закудахтал мотор. Прорезав фарами ливень, вывернул из-за угла автомобиль. Верх его был из какой-то чёрной лоснящейся ткани. Тот, кто держал Саню, открыл заднюю дверцу и втолкнул – вшвырнул – её внутрь. Под ногами было что-то мягкое, Саня посмотрела и узнала. Аптекарь. Когда они успели?.. – мысль засела в голове. Аптекарь дышал, но явно был без сознания. Тот, кто тащил Саню, сел рядом и захлопнул дверцу. Мотор закудахтал по-другому, машина тронулась.
И только тут она в полной мере осознала: Алексей мёртв.
Она осталась одна.
Глава восьмая
Конкордия. Побережье
В это самое время раненый в ногу человек ковылял по каменистой тропе, идущей под самым обрывом знаменитых Пурпурных Утесов, давших свое имя одному из самых старых приморских городов Конкордии – порту Порфир. На человеке была тёмно-жёлтая одежда царского толмача, высокие охотничьи сапоги и кожаный шлем, скрывающий верхнюю половину лица, но имеющий прорези для глаз. Рана его, поначалу казавшаяся несерьезной, несколько дней назад загноилась, и сейчас наряду с распирающей болью он испытывал дурноту и слабость от внутреннего жара. Иногда дурнота была такой сильной, что человеку казалось, будто он пропадает на время и потом появляется уже в другом месте. Поэтому он очень боялся, что прошёл мимо тех, кто ждал его…
Но он не прошёл мимо.
Только что рядом не было никого, и вдруг из камней встали двое и стремительно и бесшумно подбежали к нему. Такой беззвучный бег бывает только во сне – не бег, а полёт в дюйме над землей.
– Учитель Эфрон? Вы… наконец-то…
Он видел их с трудом, потому что глаза его высохли.
– "Стрелы Небес равно поражают море и землю", – произнес он условленную фразу.
– "Так почему Гектор умер, а Одиссей живёт?" – ответил один из бесшумных и подхватил Эфрона, который стал оседать на камни.
Потом ему дали палочку, чтобы зажать её в зубах, и один из бесшумных держал его за плечи, а второй что-то делал с его ногой. Не однажды среди дня возникала ночь, Эфрон видел чёрное небо в бриллиантовой сетке звезд. Такие сетки носили на чёрных волосах жены Авенезера. Их было семь, по обычаю Степи, но Эфрон знал, что Авенезер любит лишь двух. Наконец боль отдалилась, оставив по себе тяжёлую память и немоту, небо покрылось мягкими облачками, какие возникают в Степи в жаркий безветренный день над теми местами, где можно копать колодец, и в уши упорно, прогоняя звон, втискивался короткий звучный плеск. Странно, но видеть он мог только то, что справа; то, что слева, – было холстом, ещё не тронутым кистью художника. Потом вдруг Эфрон понял, что это действительно холст: белое толстое пузо паруса. Тогда он уснул.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
