Мне приснилось, что прошло несколько месяцев. Накануне моего возвращения в Буэнос-Айрес Альфонсо Рейес пригласил меня на выходные к себе в отель в Куэрнаваку. И там он на прощание читал мне свой перевод первых девяти песен «Илиады», это был тот самый перевод, анонс которого я видел каждую субботу в те незабываемые вечера в нашей обители "Капилья Альфонсина" на тогдашней улице Индустриас. Альфонсо Рейес читает мне, мне одному, Гомера, а вокруг нас плато Анауак! (Не утверждал ли Педро Сармьенто де Гамбоа, что он обнаружил на мексиканской земле следы подошв Одиссея?) Я подарил Рейесу издание полного собрания поэтических произведений Лугонеса, где были его переводы из Гомера.
Утром я проснулся очень рано. Колледж находился на расстоянии чуть более квартала от улицы Неаполь, в доме номер пять. Двери были еще закрыты, когда я пришел. Я купил «Новедадес» ("Новости") и принялся читать. Вскоре появился Раймундо Лида. Мы поднялись с ним на второй этаж, в зал филологии. Спуся час Раймундо Лида сказал мне: "Вас ждет дон Альфонсо". Я спустился вниз, где меня встретили словами: "Рой, дайте пожать Вашу руку. Отныне это Ваш дом. Садитесь". И сразу же, без всякого перехода: "Расскажите мне о Педро". Я начал говорить, однако не слишком связно, — воспоминания удручали меня. Рейес (а он был самым близким его другом — неважно, находился ли он рядом или вдалеке — в течение долгих сорока лет) не скрывал своих чувств. Память о Педро Энрикесе Уре-нье, ясная как свет звезды, непреходящая как крепкая дружба, объединила нас. Прошли месяцы. За несколько дней до моего возвращения в Буэнос-Айрес Альфонсо Рейес пригласил меня на выходные к себе в отель в Куэрнаваку, вместе с доньей Мануэлей. Я хорошо представил себе, что там должно произойти, — и захватил томик Лугонеса. Два дня подряд (о, Боже, для меня одного!) дон Альфонсо читал свой поэтический перевод первых девяти песен «Илиады».
В ту ночь мне приснилось, что я прибыл в аэропорт столицы ацтеков и что друзья, которые меня встретили, привезли меня в студенческий пансион, там мы и распростились. Я распаковал мои скудные пожитки (правда, немного отвлекся, полистав мексиканский словарь), а на следующее утро, уже в колледже, Раймундо Лида сказал мне: "Вас ждет дон Альфонсо". Я спустился вниз, где меня встретили словами: "Рой, дайте пожать Вашу руку. Отныне это Ваш дом. Садитесь". И сразу же, без всякого перехода: "Расскажите мне о Педро". Я начал рассказывать. Память об Энрикесе Уренье объединяла нас.
Рой Бартоломью
Хорхе Луис Борхес
Сцена с врагом (перевод Б. Дубина)
Столько лет я убегал и ожидал его, и вот враг был здесь. Я смотрел из окна, как он с трудом поднимается на холм по каменистой тропе. Ему помогала палка — в руке старика не столько оружие, сколько опора. Много сил я потратил на то, чего наконец дождался: в дверь слабо постучали. Я не без грусти оглядел рукописи, наполовину законченный черновик и трактат Артемидора о сновиденьях — книгу совершенно неуместную, ведь греческого я не знал. Еще день потерян, мелькнуло в уме. Осталось повернуть ключ. Я боялся, что гость бросится на меня, но он сделал несколько неуверенных шагов, уронил палку, даже не глянув ей вслед, и без сил рухнул на кровать. Тоска много раз рисовала мне его, но только теперь я заметил, что он как две капли воды похож на последний портрет Линкольна. Пробило четыре.
Я наклонился, чтобы он лучше слышал.
— Мы думаем, что время идет только для других, а оно не щадит никого, — выговорил я. — Мы встретились, но все, что было, потеряло теперь всякий смысл.
Он успел уже расстегнуть пальто. Правая рука скользнула в пиджачный карман. Он что-то показывал. «Револьвер», — догадался я.
Тут он твердо отчеканил:
— Ты пожалел меня и впустил в дом. Теперь мой черед, но я не из сердобольных.
Надо было что-то возразить. Силой я не отличался, и спасти меня сейчас могли только слова. Я нашел их:
— Да, когда-то я обидел ребенка, но ты же теперь не ребенок, а я не тот сумасшедший. Согласись, мстить сегодня так же нелепо и смешно, как и прощать.
— Я не ребенок, — подтвердил он, — и поэтому убью тебя. Это не месть, а справедливость. Все твои отговорки, Борхес, — это просто уловки, ты боишься смерти. Но поделать ничего не можешь.
— Одно все-таки могу, — возразил я.
— Что? — спросил он.
— Проснуться, — ответил я. И проснулся.
Хорхе Луис Борхес
Родерикус Бартиус
Правда или нет?
Однажды юному Бертрану Расселу приснилось, что среди бумаг, оставленных на столике в спальне колледжа, лежал листок со словами: "То, что написано на обороте, — неправда". Он перевернул листок и прочитал: "То, что написано на обороте, — неправда". Едва проснувшись, он бросился к столику. Этого листка бумаги не было.
Родерикус Бартпиус, "Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)
Мохаммед Моссадык
Сон о нефти
Летом 1950 года, накануне голосования по вопросу национализации нефти, мой врач предписал мне продолжительный отдых. Месяц спустя я увидел во сне известную персону, сказавшую мне: "Сейчас не время отдыхать, встань и иди разбей оковы иранского народа". Я внял этому призыву и, несмотря на крайнюю усталость, возобновил работу в комиссии по нефти. Когда через два месяца комиссия приняла закон о национализации, я убедился, что персонаж моего сна вдохновил меня на благое дело.
Мохаммед Моссадык, Сессия иранского парламента, 13 мая 1951 г.
Отражение («Зогар»)
Все в мире поделено на две части, из которых одна — видимая, а другая — невидимая. И та, которая видимая, есть не что иное, как отражение невидимой.
Видение креста
(Анонимная древнеанглийская поэма)
Вот, я поведать хочу сокровенное сновиденье, мне же середь ночи оно явилось, когда почили словоречивые на постелях: будто, вижу, вздыбается в поднебесье древо креста, блистая, восстало в зареве дивное виденье, оно одето было, знамение, златом, знатные каменья окрест на земле играли, и еще была пятерица на ветвях самоцветов; воинства ангелов, безгрешных от сотворения, смотрели на крест безвинного, взирали с радостью и духи праведные, и люди с земли, и все во вселенной твари.
То было дерево победное, я же, бедный, ничтожен; смотрел я, грешный, на этот крест ликующий, лентами опеленутый, благолепием осиянный, и, позлащенный щедро, уснащенный каменьями, чудесное виденье дерева господнего; но сквозила, я видел, в злате злыми людьми пролитая в старопрежние годы, грешными, кровь господня, омывшая креста его правую сторону, — и стал я духом печален, в страхе представ прекрасному: то красным оно показывалось, то горело иным покровом, либо кровью было омочено, обильно облито влагой, либо златом играло и самоцветами.
На постели простертый, телом скорбный и духом, глядел я долго на дерево искупителя, но не скоро оно, не сразу стало сказывать, я услышал, древо наипрекрасное; крест измолвил:
— Давно то было, как срубили меня на опушине леса — все-то я помню, — подсекали насильники под корень комель мой и меня уносили, и поставили себе на потеху, своих преступников понудили пялить, а потом на плечах меня мучители взволочили на холм, воздвигли и вкопали меня, и обступили; искупителя тогда я увидел: он спешил, герой нестрашимый, шел взойти на мою вершину. И не пал я — не спорил с господней волей, — не посмел я преломиться, хотя место окрестное кругом содрогалось, и врагов под собою я погрести хотел бы, но, стойкий, не шелохнулся. Тогда же юный свои одежи господь вседержец сбросил, добротвердый и доблестный, всходил он на крест высокий, храбрый посередь народа во искупление рода человеческого; он прильнул ко мне, муж, и я содрогнулся, но не смел шевельнуться, не преломился, не склонился тогда я долу, но стоял, как должно, недвижно, крестным древом я воспринял небесного государя-владыку, долу я не склонился; проводили меня чермными гвоздями, и поныне дыры остались, от мучителей злочинные раны, но смолчал я тогда перед врагами; надо мной и над мужем они глумились, весь промок я господней кровью, текшей справа из-под ребер, покуда храбрый не умер. На холме том немалую Муку ПРИНЯЛ, претерпел я пытку, распятым я видел господа горнего; тут мга набежала по-над земью, застя зарное сиянье тела Христова, тень подоблачная мглой налегла, и все во вселенной твари о пастыре возопили: господь на кресте!
Анонимная древнеанглийская поэма IX в.
Рой Бартоломью
Свершилось ("Тамам Shod")
Вчера мы приехали из Тегерана. Пятьсот километров зыбучих песков, вымерших деревень, разрушенных караван-сараев, причудливых очертаний иранского плоскогорья. Чувствовали себя уставшими, но при этом возбужденными. Душ и ароматный чай в «Шах-Аббасе» — и мы отправились на прогулку. Сады, проспекты, купола, минареты. Здесь, в Исфахане, волшебная ночь и прекрасные небеса.
