всхлипывать: мое дитя, мой сын, мое любимое дитя! И я буду неподвижно, оцепенев, стоять и подумаю: я здесь. Здесь я?
1945 год, ноль часов
Последние воспоминания о его рейхе: акция протеста. Мы лопатами, совками и мотыгами выкопали окопы и теперь сидим в них на корточках, словно аллейные деревья, которые завтра будут высаживать. Мы залегли у канала Дортмунд-Эмс. Мы должны удержать Рурский бассейн. Мы сидим на корточках в глубоких, сырых, вязких окопах. Моросит слабый дождик. Мы – это боевая группа «Грасмель», остатки парашютно-десантного полка: добрая сотня людей, в последние дни срочно вызванных из Бранденбурга. Честно говоря, мы из лазарета. Мы сплошь больные, раненые, калеки, поправляющиеся между двумя рубежами. У нас почти нет оружия, но вместо этого есть повязки на животе, на бедре, пластырь на спине и предписание диеты в кармане: боевая группа «Грасмель», выставленная против американских войск.
В Бранденбурге сказали: «Вас сейчас перебросят в санаторий».
На железнодорожной платформе много товарных вагонов, бесконечный поезд с бурыми, проржавевшими вагонами. Нас погрузили с багажом и походным пайком, дав с собой немного оружия, но ничего не произошло. Локомотив не подали. Я был в недоумении. Всю первую половину дня я с подозрением шатался по железнодорожной платформе и высматривал локомотив. Я сказал себе: он сейчас важен. Он решит твою судьбу. Кольцо вокруг его рейха сжалось, Великая Германия простирается лишь от Одера до Рейна. И если локомотив сейчас подадут из Берлина, тогда мы попадем к русским. Мы много лет будем гнуть спину в России. Но если локомотив прибудет из Магдебурга, то мы попадем к американцам, а с ними у меня было совсем мало ассоциаций, почти никаких.
Поздним вечером, когда я дремлю в своем уголке вагона, поезд внезапным рывком трогается: тяжелый удар, грохот железа, лязг, скрежет, словно неожиданно туго натягивают ржавую цепь. Мы едем. Я вскакиваю от испуга, оглядываюсь. Мы едем на запад. Итак, хорошо, на запад. В Унне нас выгружают. Когда мы маршируем по городу, то проходим мимо казарм. Там размещаются члены СС, и, когда они слышат усталые, неумелые шаги нашего марша, они подскакивают, несутся, бегут к окнам: испуганные, ищущие взгляды. Эсэсовцы с большими, испуганными глазами, мундиры расстегнуты, некоторые из них умывались и спешат к окнам в одном нижнем белье, один направляет в нашу сторону бритву, словно присягая на верность, все лицо в пене для бритья. Но нет, да нет же, мы, вероятно, выглядим точно так же, мы все-таки не американцы. У вас еще есть время. Вы можете отступить в тыл. В первый раз за долгие годы я испытываю изумление: эсэсовцы испуганы, эсэсовцы в бегах.
У нас было задание: прикрыть отступление боевой единицы СС у канала Дортмунд-Эмс. Поэтому мы сидим в этих глиняных окопах, поэтому нам выделили порции галет, пива и сигарет. Вот только оружия у нас нет. Оно у тех, на противоположной стороне. На противоположном берегу ничего не видно, только серые изборожденные поля, пашни в марте, но где-то в отдаленных районах они наверняка выстроили чудовищное количество артиллерии и тяжелых пехотных орудий. С ним они разрыли, прочесали наши позиции, метр за метром. Три-четыре раза в день все это обрушивается на нас: ураган огня и стали, камней и комков земли. Предполагается, что мы отбросим противника пивными бутылками? Иногда кто-то кричит, иногда в воздух взлетают части тела, и затем вновь воцаряется покой. Рядом кто-то скулит, подъезжает мотоцикл, раненого вытаскивают, а в окоп бросают новичка. Вот так все и происходит. Так проходит четыре дня и ночи.
На пятый день меня отчисляют из отряда. Приехал мотоциклист-связной и что-то кричит мне в ухо. С сегодняшнего дня меня зачисляют в подразделение продовольственного снабжения. Я правильно понял? Я жду какое-то время, поднимаюсь, чувствуя себя совсем одеревеневшим, ползу назад, по-пластунски проползаю через мокрую траву мимо развалин и разрытых улиц. Позади руин одного дома я распрямляюсь, прихожу в себя. Должно быть, когда-то это была школа, поскольку поперек поля стоят черные школьные скамьи. Воспоминания о школьном дворе. Я сажусь на скамью, глубоко вдыхаю, смотрю на небо, серое и влажное, словно развернутое над нами льняное полотно, думаю: Пасха, да, верно, сегодня Светлое Воскресенье. Боже мой, когда-то ведь такое было: настоящая Пасха. С раннего утра люди надевали воскресные парадные костюмы, шли в церковь, искали в саду яйца: красные, синие и зеленые, затем пили кофе в столовой, и в это время Виман цитировал по радио «Пасхальное гуляние» Гете: «Растаял лед…». Следом Элли Ней играла что-нибудь сильное из произведений Бетховена.
Теперь все это закончилось. Больше никакого Гете и Бетховена, никакого воскрешения. Теперь пушки всего мира направлены на Германию. Конец близок, настоящий конец света, как написано в Библии: огонь падет на землю, и вы обратитесь в соляные столпы, как жена Лота. Рейх расколется надвое, его рейх, наш рейх, немецкий рейх расколется надвое. Теперь везде будет царить лишь смерть. Слава богу: немецкий рейх наконец-то расколется надвое. На продовольственном складе дела обстоят так же, как и на всех складах продовольствия во всем мире. Они переживут все апокалипсисы. Подвальный этаж, полутемные проходы, отгороженные места, окошечки, запрещающие знаки, на черной доске колышется очередной приказ командира полка. Толстый старший ефрейтор лениво сидит на корточках позади своих жестянок, словно бакалейщик, держит карандаш за ухом, словно франтоватый приказчик. Повозившись немного, придвигает мне с надменным равнодушием пайки хлеба и колбасы и здоровенный кусок маргарина. Вдобавок сигареты, мармелад, пивные бутылки. Я бросаю все это в свое полотнище палатки, закидываю его за спину, как мешок, рысью бегу назад.
С земли поднимается влажный туман. Еще пяти часов нет, а уже почти сумерки. Где-то вдалеке стучит пулемет. Скользкая глинистая почва, в которой я увязаю. Прямо рядом с руинами школы находится наш бункер. Здесь собрали что-то наподобие командно-наблюдательного пункта боевой группы «Грасмель». Среди руин дома, стены которого голо стоят под открытым небом, находится что-то вроде кабинета. Здесь сидят без дела два фельдфебеля, нервно вращают полевой телефон:
– Вы нас слышите? Говорит боевая группа «Грасмель»! Алло, это дивизия?
Я сдаю свой сверток и предпринимаю попытку отдать честь. Мне никогда не удавалось сделать это как следует, по-солдатски, но парочке на телефоне сейчас уже все равно. Они говорят:
– Вот и хорошо, теперь вали отсюда!
Говорят словно собаке. Сквозь пальцы смотрят на мои никудышные гражданские манеры. Это очевидный признак: когда немецкие фельдфебели проявляют человеческие черты, тогда уж точно мировая война проиграна.
Снаружи позади дома я внезапно вижу нечто совершенно ужасное. Я и по сей день этого не забыл, я никогда этого не забуду. Перед стеной стоит Герман Зурен, он выглядит почти как Иисус. С него
