спички.
Крохотный огонек взвился над свечой, показался нестерпимо ярким. Люба даже зажмурилась на секунду. А когда вновь открыла глаза, тут же встретилась взглядом с хозяйкой дома. Серафима Андреевна смотрела на нее со стены, с выцветшей фотокарточки в простой деревянной раме. Ни фотографий детей, ни родителей, ни других каких родственников. У Серафимы Андреевны всегда была только она сама.
На портрете ей было лет двадцать. Такой Люба ее и не видела. Ей казалось странным и неправильным, что взрослая Серафима тоже когда-то была молодой. Можно было подумать, что на фото просто какая-то девчонка, если бы не взгляд. Тяжелый, гнетущий, прожигающий до самого дна души. Похоже, свой фирменный взгляд Серафима Андреевна начала практиковать еще в юности.
Не удивительно, что в деревне ее не любили. Сложно любить человека, который смотрит на тебя, как на глиста, со смесью брезгливости и нездорового любопытства. Добавить сюда еще премерзкий характер и врожденную страсть к собиранию сплетен, и всеобщая нелюбовь гарантирована. Пару столетий назад Серафиму уже давно объявили бы ведьмой да по-тихому утопили в реке. Енисей-батюшка глубок и обширен, и не такое скрывал.
Но при всей неприязни, которую односельчане питали к Серафиме Андреевне, обращались они к ней регулярно. И с других деревень к ней приезжали. Единственный фельдшер на несколько сотен верст – тут не до жиру. Стерпится, как говорится, слюбится. Так и терпели и склочный характер, и надменный взгляд, и сплетни. Сплетничала Серафима Андреевна виртуозно, полунамеками да многозначительными ухмылками. Но зачастую от этого становилось только хуже. Известно ведь: человек чего не знает, то додумает.
Люба была уверена, что не Серафима сказала матери о беременности. Фельдшерша, по обыкновению смерив молоденькую глупую Любу испепеляющим взглядом, просто дала ей таблетки и научила, как убить зарождающуюся жизнь. Но не поделиться с кем-нибудь, пусть даже косвенно, такой сплетней Серафима Андреевна просто не могла. И мать узнала. И была такая буря, такой огненный шторм, куда там Всадникам Апокалипсиса! После того скандала не осталось ничего, только выжженное пепелище на месте семейных уз. А потом они с сестрами уехали.
Сбежали сперва в Енисейск, потом в Красноярск, потом в Кемерово, Новосибирск, Омск, Ишим, Челябинск, все дальше, и дальше, и дальше, пока не осели в поселке под Самарой, неожиданно для себя влившись в местный церковный приход. Нет, не до конца. Ни одна из них так и не смогла принять большой мир, в котором золото риз ставится превыше людских страданий, где нищие пасутся под стенами храма, а священники разъезжают на дорогих иномарках. Так и жили, мучаясь и не понимая, порвав с семьей, домом и верой отцов. И все из-за какого-то заезжего кобеля!
«Вот ведь чудно, – подумала Люба. – Как же его звали-то, туриста этого? Не помню… Павел, кажется? Что я там шептала тогда, там, в полутемном овине, на колючем сладко пахнущем сене? Паша, Павлуша… Или Петр? Нет, не помню… А эту тварь, Серафиму, даже по батюшке вспомнила!»
В сердцах она врезала фотографии кулаком. По надменной физиономии юной фельдшерши поползли трещины. С порезанных костяшек на пол закапала кровь. Зашипев от боли, Люба бросилась в спальню, служившую Серафиме еще и кабинетом. Освещенные дрожащим огоньком, перед глазами проплыли старинный шифоньер, продавленная кровать с пружинной сеткой, заваленный бумагами стол – а рядом с ним прислоненный к стене чемоданчик с красным крестом в обшарпанном белом круге.
Распаковывая бинт, Люба окинула взглядом содержимое: йод, зеленка, аспирин, вата, одноразовые шприцы. Малый джентльменский набор сельского врача. Внутри лежали еще какие-то таблетки, ампулы, мази в тюбиках, но вникать в содержимое не было желания. Люба решила прихватить чемодан с собой. Запас лекарств первой необходимости у них с сестрами имелся, но мало ли что.
Одной рукой да промерзлыми пальцами повязка получилась так себе, слишком свободная. Надо будет сестер попросить, чтобы перемотали. Кое-как завязав узелок из двух марлевых хвостиков, Люба потянулась закрыть чемодан. Неловкие руки долго не могли справиться с простыми застежками. Чемодан едва не грохнулся на пол, но Люба вовремя подхватила его, прижав к животу. Под ноги вывалилась картонная упаковка. Люба подняла ее, поднесла к глазам. Без очков разобрать было трудно, но она все же прочла название.
– Фе-но-бар-би-тал… – вслух произнесла Люба.
Она отлично знала, что это такое. Когда они поругались, мать жаловалась на расстройство сна, и добрейшая Серафима Андреевна отсыпа́ла ей полной горстью. В их селе фенобарбитал шел за снотворное. Надо же, как вовремя. Щурясь, Люба раскрыла чемодан. Так и есть – еще несколько пачек. Зачем так много? Неужели вся деревня бессонницей страдала?
Из прихожей донесся слабый шорох. Люба вздрогнула, вмиг покрылась мелкими мурашками. Она точно знала, кто медленно крадется вдоль стены. Тот, кто подбросил ей эти белые картонки с кроваво-красными буквами. Это он сейчас шумит там, не скрываясь, довольный своей новой пакостью. Люба затравленно поглядела на окно и тут же отбросила эту затею – как назло, с этой стороны снегу навалило по самую форточку. А шорох из прихожей становился все громче и отчетливее. И он приближался.
Не в силах пошевелиться, Люба сидела на табуретке, стиснув в кулаке упаковку фенобарбитала. Ничего не осталось, кроме этого шуршания, точно кто-то идет, подволакивая больную ногу. Неприятный звук, особенно жутковатый в пустом темном доме. Все ближе и ближе. Шурх… Ш-шурх… Ш-ш-шурх…
Когда из-за угла появился лохматый кошачий зад, Люба выдохнула с таким облегчением, что, казалось, еще немного, и выдует легкие. Котяра – матерый сибиряк разбойничьей рыжей расцветки – встрепенулся, с удивлением глядя на незваную гостью. Только сейчас Люба обратила внимание, что в разоренной постели Серафимы Андреевны обустроено маленькое логово, устланное рыжей шерстью.
Кот измерил Любу недовольным взглядом, признал безопасной и продолжил свое дело. С жутким шуршанием – ш-ш-шурх! – втащил в комнату дохлого зайчонка. Деловито доволок его до кровати и там встал, нависнув над тушкой, готовый защищаться со всей яростью маленького хищника.
Люба поспешно распихала по карманам фенобарбитал, подхватила оплывшую свечу и пошла к выходу. Рыжий сибиряк провожал ее немигающим взглядом зеленых глазищ, она чувствовала их сверление между лопаток. Одичалый кот и медленно дичающий человек расходились каждый со своей добычей. Раскрытый чемоданчик Люба оставила на столе. Если она правильно поняла все, что случилось сегодня, она уже взяла единственное нужное лекарство.
* * *
Елку срубили день в день, пышную широколапую красавицу, невысокую, но стройную. Приволокли в дом, расправили смятые ветки, воткнули в заранее заготовленную крестовину. Едва оттаяв, она сразу пустила по комнатам терпкий аромат хвои и смолы и
