Но Люба знала, чувствовала хребтом: Нечистый где-то рядом. Наблюдает за ней из-под косматых сросшихся бровищ. Плевать! Не для него она сделала это, а для сестер. Любовь, сохранившая любовь. И теперь ее сестры на Небесах, под рукой мудрого Создателя, а Нечистый пусть хоть хвост с досады сгрызет. Ну а ей… ей тоже пора.
В кладовке нашелся моток пропахшей псиной веревки. Не слишком приятно отправляться на такой в последний путь, да и шут с ним. Скоро предстоит привыкать к запаху серы и смолы, так что можно потерпеть маленькое неудобство. Отрешенно глядя, как ее пальцы, точно живые, свивают скользящую петлю, Люба с удивлением подумала, что не чувствует страха. Только усталость.
Встав на табурет, она примотала петлю к массивному крюку, торчащему из потолка. У Хромого Ермила не было детей, а крюк для колыбели-зыбки был. Потому что так положено. Точно такой же крюк был вделан в потолок и в сгоревшем доме ее матери. На нем когда-то покачивалась люлька, в которой спала сперва Надя, а потом Люба. Маленькой Вере в зыбке качаться уже не довелось, кто-то из односельчан подарил матери удобную детскую кроватку. В голове мелькнул образ нерожденного ребенка, которого она… но Люба тут же прогнала его прочь. Смертью больше, смертью меньше – место в аду она себе заработала давным-давно.
Люба набросила петлю на шею, примеряясь. Подтянула веревку на ладонь повыше. Теперь должно хватить. Оттолкнуться двумя ногами, и пропади все пропадом. Извращенцы всякие говорят, что это даже приятно. Но перед этим еще кое-что.
Спрыгнув с табурета, она подошла к столу, сняла лампу и с силой запустила ею в угол. Освободившееся пламя недоверчиво лизнуло пол, стены. Люба подбросила ему смятую скатерть, сорвала занавески и тоже зашвырнула в крепнущий огонь. Повалил густой черный дым. Старый дом испуганно затрещал.
Она вернулась, просунула голову в петлю. Обстоятельно выбрала из-под веревки волосы, чтобы не защемить. Стекла отражали зарождающийся пожар, и это немного успокаивало. Пусть все выгорит дотла. Ни Люба, ни ее сестры не достанутся этим проклятым четвероногим тварям. С этой мыслью она оттолкнула табурет, совершая короткий полет навстречу судьбе.
Веревка больно обожгла морщинистую шею, впилась под подбородок, передавила горло. Люба с трудом сдержала естественный порыв схватиться руками, подтянуться и вдохнуть хотя бы глоточек кислорода. Пересиливая себя, она висела, как боксерский мешок, и глупо крутилась вокруг своей оси. Глаза постепенно заполнялись черными точками. Скапливаясь по краям, они стягивались к зрачку, стремясь поглотить его, погрузить в вечную тьму, наполненную покоем и смирением.
В ушах отдавался бешеный стук сердца, неуверенный треск огня… и что-то еще. Какой-то странный звук, похожий на… Он шел с улицы, постепенно нарастая, становясь плотнее и объемнее. Давая себя узнать. И вот он уже поглотил все остальные звуки, смял их, растоптал, заполнив собой всю вселенную, – громогласный рокочущий дьявольский рев.
С громким стуком распахнулась входная дверь, от мощного пинка ударилась о стену дверь в сени, и на пороге возник он. Горбатый, поросший свалявшейся шерстью, угрюмо наклонил витые бараньи рога. В блеске пламени и дымном чаду он ввалился в дом, стуча копытами по деревянному полу, заставив Любу задрожать от ужаса. Она забилась в петле, как пойманная рыба, размахивая руками и ногами. На мгновение зрение прояснилось, и глаза Любы удивленно расширились.
На пороге стоял пожилой мужчина в пышной меховой шубе и мохнатой шапке. За его спиной, на улице, угадывались очертания рычащего снегохода. Мужчина стянул шапку, обнажив блестящую лысину, отчего сразу стал еще старше. Его черные глаза с любопытством взирали на бьющуюся в агонии Любу.
– Де-е-евушка!.. – игриво протянул он. – Вы делаете за меня мою работу!
Люба потянулась к веревке, но сил уже не осталось. Беспомощно трепыхаясь, чувствуя, что жизнь покидает ее старое измученное тело, а темнота в глазах все сильнее стягивает кольцо вокруг зрачка, она наблюдала, как незнакомец проворно накрывает покрывалом, не успевший толком разгореться, огонь.
В ноздри полез горький запах дыма. Нет, хотела закричать Люба, нет, пожалуйста! Но даже хрипа не вырвалось из передавленного горла. Мужчина подошел поближе, по-птичьи склонив голову набок, точно прислушиваясь. На его гладко выбритом лице блуждала довольная улыбка. Но не это заставило Любу неслышно закричать от ужаса. Вместе с холодом в раскрытую дверь, настороженно поджав уши и подняв хвосты, входили кошки.
Мужчина обернулся, подхватил на руки ближайшую – тощую черную тварь с вытекшим глазом – и нежно почесал ее за ухом. Та довольно мурлыкнула в ответ. Руки Любы подергивались едва-едва, и мужчина безбоязненно подошел вплотную.
– Я сниму тебя, как только ты сдохнешь, – сказал он, глядя в затухающие глаза Любы. – Положу на пол, будь уверена. Они сожрут тебя и твоих дохлых сестер.
Его ухмыляющаяся морда становилась все больше, и больше, и больше, пока не закрыла собой весь белый свет. А потом внезапно стянулась в крохотную точку, по краям которой плескался иссиня-черный мрак. Он накатывал тяжелыми волнами, пока не перехлестнул через край и не затопил все вокруг, включая незнакомца и кошек.
Умерли Надежда, Вера, а за ними и Любовь.
И началось Ничто.
Братство Судного дня
Нижний Новгород, март
Раскатистый грохот ударил по ушам. Макар по инерции сделал несколько шагов и замер. По притихшей улице, раздирая прохладный весенний воздух, со всех ног улепетывало гулкое эхо. Макар с радостью последовал бы за ним, но не смел.
– Вот ты и влип! – довольно ухмыльнулся Енот. – Нашла коса на камень!
Енот всегда появлялся слева, чуть позади, на самом краю периферийного зрения. Пристал к Макару после Савельевской и никак не желал отцепиться. Приходил, когда вздумается, и так же внезапно пропадал. Плелся следом, гундосил невпопад, язвил, ругался. Призрачный Енот оказался на редкость занудным типом. Макар старался не обращать на него внимания, но удавалось не всегда.
Разрозненные детали сложились, наконец, в единую картину. Сбитые в кучу легковушки, сложенные друг на друга серые мешки, то ли с песком, то ли с цементом, сваленные горкой автомобильные покрышки. Не просто мусор – баррикады. И над всем этим – главный оборонительный рубеж: припаркованный поперек улицы новенький ЛиАЗ. То есть новеньким он был до того, как превратился в фортификационное сооружение. Кто-то проколол колеса, и автобус стоял на ободах, распустив квашню спущенной резины. Окна переделали в узкие бойницы, заменив выбитые стекла неплотно подогнанными листами жести. Металлический бок покрывали грубые граффити, какие-то матюги и слоганы с угрозами, неумело нанесенные аэрозолью. В середине, в обрамлении схематично нарисованных черепов, красовалась крупная надпись:
