Очнулся он — его за руку тянут. На плечо руку положили и ведут куда-то. Прохладный соображает, лучше к эсэсовцам в лапы не попадаться. Дотянулся до финки, выхватил — и опять в обморок…
Снова очнулся — лежит под металлической сеткой. Соображает: кровать — значит, под кроватью лежит, спрятанный. Оказывается, старик какой-то его подобрал. Говорит: «Сынок, потерпи, не стони. Услышат — и тебя и меня со старухой порешат». Ладно… Отлежался Прохладный, рана-то от немецкого штыка резаная, быстро сошлась, но крови много потерял. Отдышался, спрашивает: «Как дела, отец?» — «Немцев много в темноте пострелялось, — старик ему, — но и наших двоих схватили». — «Как так?» — Прохладный спрашивает. «Просто! Тут эсэсовцев было как нерезаных собак. Одного, вроде тебя ударенного, взяли опосля, через два дня, на околице повесили. Второй гранату успел рвануть», — это старик, значит, говорит.
Прохладный свое: «Как немецкий полковник, фюрер какой-то там, начальник штаба? Нашли его немцы, или наши успели увести, не слышал?» — «Не успели увести, — старик-то говорит. — Этот, который себя гранатой, он и немецкого начальника кончил».
Потом Прохладный шел тропами к нашим. Вышел. Его за жабры и судить: задание-то не выполнил, «языка»-то не доставил, всю группу-то положил, и пользы никакой.
Учли на суде, что пострадал, что хотел немцам праздник испортить, что немцев много полегло. Сняли два кубика. Тут бомбежка… Прохладного — бомбочкой. И в госпиталь.
Он каждый день рапорты пишет. Подумаешь, в наряд идешь! Прохладный меня в разведку возьмет, вот увидишь. Он меня из пистолета ТТ учит стрелять. Я скоро буду лучше тебя стрелять.
Мне некогда отвечать.
В шесть часов происходит инструктаж — зачитываются обязанности. Единая для всех — «точно и своевременно выполнять приказы».
— Вопросы есть?
— Никак нет!
— На-пра-во!
Мы идем строем к штабу. Идем в обход летного поля. Темнеет. На летном поле работают технари из группы аэродромного обслуживания, устанавливают в траве маленькие мощные фонари. На аэродром вот-вот прибудут новенькие самолеты. Для «чаек» хватало приводного прожектора. Под утро слышался гул моторов, «чайки» возвращались с заданий. Вспыхивал прожектор, из-за леса на малых оборотах почти бесшумно выныривала машина, плюхалась на луг, как огромная стрекоза.
Идем мимо пасеки.
Здесь хозяйничают пчелы и радисты — над пасекой паутина антенн. Антенн прибавилось: говорят, установили какой-то радиомаяк.
Подходим к штабу.
В домиках, в сараях бывшего леспромхоза расположены отделы штаба, в саду вырыты щели на случай бомбежки. Под деревьями машины. Много машин. Даже слишком много. Мы маршируем мимо, идем к большому амбару; здесь раньше был ток.
Ровно в семь появляется комендант аэродрома. Следуют команды. Вызывают командиров. Показывают бумажку — на ней пароль и отзыв. Затем бумажку рвут на мелкие кусочки.
— Товарищи! — обращается к нам комендант аэродрома. — Нынешняя ночь будет очень напряженной — прибывает полк «яков», ЯК-1. Это новые отечественные боевые машины. Службу нести бдительно! Подозрительных немедленно задерживать. Обратите внимание на ребятишек из деревни — народ любопытный, но и болтливый. Если попадутся женщины, задерживайте. В деревне не должны знать, что здесь происходит.
— Налево!
Строй поворачивается. Теперь каждый боец в строю не просто боец, а часовой — человек, наделенный безграничной властью, личность неприкосновенная… Я тоже…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой Альберт Козлов старательно несет службу.
Где-то я читал, что штаб — мозг. Как работает мозг — сказать трудно, как работал штаб авиационной дивизии, я видел.
В тот день, когда я приступил к исполнению обязанностей рассыльного, штаб напоминал развороченный муравейник.
Дежурный по штабу лейтенант принес схему расположения отделов.
— Вот барак — главное здание штаба, за бугром пункт связи, столовая. Запоминай: блиндаж, в нем политотдел, в этом бараке — оперативный, строевой…
Он назвал службы и отделы, затем спросил:
— Запомнил?
— Вроде…
— Отлично! Действуй!
— Слушаюсь!
— Теперь садись, не мозоль глаза, успеешь набегаться.
Странно работал штаб! Прошло целых пятнадцать минут, а приказа не поступало. Может быть, про меня забыли или просто не знали, что рядовой Козлов назначен дополнительным рассыльным?
Прошло еще минут десять… Неожиданно в дежурку заглянул какой-то старший лейтенант и попросил:
— Пошлите кого-нибудь к связистам, — телефон не работает.
— Козлов, — сказал дежурный по штабу, — беги за бугор на узел связи, разузнай, в чем дело.
— Слушаюсь!
Я выскочил из барака.
— Стой! Вернись!
— Слушаюсь!
— Умерь пыл, — сказал дежурный. — Снимай противогаз, клади под лавку. Лишняя тяжесть. Пустую сумку возьми.
— А если химическая тревога?
— На сегодня отменяется.
Без противогаза, с пустой сумкой бежать действительно оказалось легче. Я подбегал к бугру, когда из-под земли (здесь находился вход в блиндаж) высунулась голова.
— Боец Козлов, — четко и радостно доложил я. — Рассыльный…
— Отлично, — сказала голова.
— Выполняю приказ. Связь налаживаю.
— Без тебя наладят, — сказала голова.
Из блиндажа вылез майор, протянул ученическую общую тетрадь в клеенчатом переплете.
— Бери книгу приказов, — сказал он. — Срочно найди, — он назвал ряд фамилий и званий, — дай расписаться, чтоб потом не говорили: «Не слышали». Когда распишутся, скажешь: «Быть в двадцать один ноль-ноль!»
По уставу выполняется последний приказ… Я повернулся и побежал разыскивать названных лиц, так и не наладив связь. Отбежав шагов сто, я сообразил, что не знаю, куда бежать. Единственное, что запомнил — фамилию Зозули. Очень странная фамилия. А кто такой Зозуля, я не знал.
Решительным шагом я вошел в первый попавшийся барак. В коридоре стоял подполковник. Он курил.
— Разрешите обратиться? — спросил я.
— М-м-м, — подполковник сделал затяжку.
— Рассыльный по штабу боец Козлов… Вы не видели?..
— О! — сказал подполковник и бросил окурок вместо пепельницы в воронку для подсечки смолы.
Он взял меня за плечо, повернул и, подталкивая в спину, ввел в комнату, на двери которой была цифра «17». Здесь теснились огромные и пузатые фотоувеличители, вдоль стен лежали рулоны бумаги, толстой и белой, было сыро и пахло чем-то едким. Один фотоаппарат, похожий на четырехугольную доску с длинной гармошкой — камерой, почему-то стоял на попа; если бы вы захотели, чтоб вас сфотографировали из него, вам бы пришлось лечь на пол и смотреть в потолок.
— На ловца и зверь бежит, — сказал подполковник. — Выручи, иначе не успеем размножить схемы. Своей лаборатории нет, химикатов тоже нет, бедный я и безлошадный. А у куркулей, — он показал на дверь, занавешенную красным одеялом, — снега зимой не выпросишь. Возьми заявку, найди старшину, заведующего складом. Знаешь такого?
— Не…
— Тем лучше. Отдай заявку, скажи, что, если ничего не выдаст, скандал будет. Что даст, неси сюда. Понятно?
— Слушаюсь! Вы не видели Зозулю?
— Потом найдешь, никуда не денется. Торопись, парень, разыщи старшину, живого или мертвого, лучше живого, и не слазь с него, пока не раскошелится. Я тебя за это… сфотографирую, портрет, сделаю пятьдесят на пятьдесят.
Наверное, старшина прятался, потому что его нигде не было. Стемнело. Я останавливал встречных и спрашивал, где можно разыскать заведующего складом и Зозулю. Ответ был исчерпывающим:
— Не знаю!
Раз пять я подходил к складу, барабанил в дверь. Барабанил зря — в складе никого не было. Старшина обнаружился в гараже. Он лежал под старой «эмочкой» и крутил гайки.
Я тоже лег на живот, залез под машину.
— Пришел получить химикаты, — доложил я.
— Где заявка? — спросил старшина.
Я отдал заявку, он сунул ее в карман гимнастерки и поинтересовался:
— Понимаешь что-нибудь в карбюраторах?
В карбюраторах я ничего не понимал, разговор не состоялся. Я вылез из-под «эмочки», отряхнулся и пошел искать Зозулю.
Зозулю я так и не нашел, вместо него нашел капитана.
Капитан стоял на тропинке. Я хотел было обойти стороной, но он поманил меня пальцем. Минут пять мы разглядывали друг друга.
— Кого ищешь? — спросил капитан.
— Зозулю.
— В Бессарабии был?
— Нет.
— А я был в Бессарабии. Пошли! Покажи столовую командного состава.
Пришлось идти. И кто придумал, что нужно выполнять последний приказ, когда не выполнен старый? Непонятно работал штаб!
Мы пришли к длинной палатке. Капитан мне понравился. У него странно болталась левая рука — он совал ее в карман галифе, но она выскакивала из кармана. Мы вошли в палатку.
