этого нужна другая воля, нужно усилие и с другой стороны. Их ждёт Государь, их ждёт страна. Дайте же ваш порыв, дайте вашу волю в сторону государственного строительства, не брезгуйте чёрной работой вместе с правительством. (
Возгласы «браво» и рукоплескания в центре и справа.)
Я буду просить позволения не отвечать на другие слышанные тут попрёки. Мне представляется, что, когда путник направляет свой путь по звёздам, он не должен отвлекаться встречными попутными огнями. Поэтому я старался изложить только сущность, существо действий правительства и его намерений. Я думаю, что, превращая Думу в древний цирк, в зрелище для толпы, которая жаждет видеть борцов, ищущих, в свою очередь, соперников для того, чтобы доказать их ничтожество и бессилие, я думаю, что я совершил бы ошибку. Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам (рукоплескания в центре и справа) в противовес беспочвенному социализму. Это желание, это страстное желание обновить, просветить и возвеличить родину, в противность тем людям, которые хотят её распада, это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть Царю, олицетворяющему Россию. Вот, господа, всё, что я хотел сказать сказал, что думал и как умел. (Бурные рукоплескания в центре и справа.)
Приложение 3
Сообщение корреспондента «Нового времени» о заседании Государственной думы 17 ноября 1907 года
«Началось всё тихо и довольно мирно: г. Милюков, говоривший первым, хотя и старался насолить правительству и правым*, но это ему, по обыкновению, не удавалось, и глава кадетской партии снова сбивался на мелочи, опять перелистывал и перечитывал какие-то документы вроде постановлений дворянских съездов и организаций и, забывая главное – правительственную декларацию, моментами нагонял изрядную скуку.
Комичным и скучным был кавказец Сагателян*, ломившийся, по примеру своих достойных предшественников – Рамишвили, Джапаридзе* и пр., в открытую дверь и желавший подтвердить истину „что есть, то есть, а чего нет – того нет“….Достаточно снотворным был на этот раз и неугомонный г. Пуришкевич*, не ограничившийся несколькими здравыми замечаниями и желавший во что бы то ни стало выложить весь багаж своих познаний и по русской литературе, и по истории Польши и Австрии. Оратор приводил даже синодики польских писателей и журналистов и требовал репрессии для печати, занимающейся натравливанием одной части населения на другую, забывая при этом „Русское знамя“.
Всё это было малоинтересно, многое уже высказано раньше, и такие речи начинали утомлять, тем более что предстояло ещё выслушать чуть не семьдесят ораторов.
После небольшого перерыва на трибуну поднялся г. Родичев. Он начал с повторений доводов г. Маклакова, перешёл на гражданские мотивы о патриотизме, национализме и закончил защитой польских интересов. Слова оратора: «Мы, любящие своё отечество… мы, защищающие порядок…» – вызывали смех на скамьях крайних правых, и оттуда в ответ часто слышались напоминания о выборгском воззвании.
Выкрики с мест, не прекращавшиеся, несмотря на неоднократные замечания председателя, видимо, ещё сильнее взвинчивали г. Родичева; он становился всё более и более резким, терял самообладание, злоупотреблял жестикуляцией и, не находя подходящих выражений, выбрасывал неудачные афоризмы.
Когда г. Родичев, вспоминая выражение Пуришкевича о “муравьевском воротнике“, сказал*, что потомки его назовут это „столыпинским галстуком“, зал в одно мгновение преобразился. Казалось, что по скамьям прошёл электрический ток. Депутаты бежали со своих мест, кричали, стучали пюпитрами; возгласы и выражения негодования сливались в невероятный шум, за которым почти не слышно было ни отдельных голосов, ни звонка председателя. Полукруг перед трибуной мгновенно наполнился депутатами, а сидевшие позади оказались в первых рядах.
Долой, вон, долой!..
Не расстались со своим Выборгом!* Выгнать его, немедленно вон!..
Нечестно, подло!.. Вы оскорбили представителя Государя…
Мерзко, недостойно члена Думы, недостойно высокого собрания…
Крики неслись со всех сторон. Октябристы, умеренные, правые – все столпились около трибуны, к которой тянулись десятки рук, и казалось, что зарвавшегося, забывшегося г. Родичева моментально силою стащат с трибуны.
Несколько человек уже стояло за пюпитрами секретарей, а г. Пуришкевич порывался бросить в г. Родичева стаканом.
Н. А. Хомяков начал было звонить*, но, когда увидел, до какой степени разгорелись страсти, покинул трибуну и прервал заседание. За председателем удалились и остальные члены президиума.
Взволнованный, бледный, П. А. Столыпин при первых же криках встал со своего места и, окружённый министрами, вышел из зала почти одновременно с Н. А. Хомяковым. За председателем Совета министров тотчас же поспешили несколько депутатов. Родичев всё ещё стоял на трибуне, краснел, бледнел, пробовал что-то говорить и затем будто замер, видя, что его выходкой возмущена почти вся Дума, за исключением, может быть, небольшой кучки лиц.
Наконец сквозь ряды депутатов к кафедре протискивается высокий старик, кадет г. Покровский*, и прикрывает руками г. Родичева, который при несмолкавших криках: „вон“, „долой“, „вон“ – спускается к своему месту и затем, окружённый кадетами, выходит в Екатерининский зал.
Едва трибуна освободилась, на неё вбегает г. Крупенский, стучит кулаком и переругивается с левыми.
Г. Шульгин старается увести не в меру разгорячившегося депутата*.
По фракциям, по фракциям! – раздаются возгласы, и депутаты с шумом покидают зал.
Два года не дают работать…
Оставались бы себе в Выборге, коли не отучились ругаться…
С первых шагов снова делают скандалы…
Это всё больше голоса крестьян, которые более всех других были взволнованы и удручены скандальной выходкой и сыпали по адресу кадетов весьма нелестные замечания.
Сами кадеты только разводили руками и почти не находили оправданий для непонятного выступления своего лидера… Он не обобщал, а говорил лишь о потомках г. Пуришкевича – только и могли сказать кадеты, видимо крайне недовольные скандальным инцидентом.
Во время перерыва правые, умеренные и октябристы в своих фракционных заседаниях приходят к одинаковому решению – применить высшую меру наказания и исключить Родичева на пятнадцать заседаний.
Н. А. Хомяков, не желая допустить никаких прений, предвосхищает это, и Дума громадным большинством против девяносто шести голосов левых, поляков и кадетов исключает г. Родичева на пятнадцать заседаний.
Н. А. Хомяков перед этим с большим достоинством напоминает, что в руках депутатов священный сосуд, неприкосновенность которого каждый должен хранить, как самого себя.
Г. Родичев в большом смущении произносит свои извинения и просит верить в их искренность. Позднее раскаяние хотя и смягчает вину, но прискорбного, непозволительного факта не изменяет. Если его и могло что сгладить, то разве те бурные овации, которые Дума под конец устраивает П. А. Столыпину,
