Слава Богу, ничего не случилось.
— Что значит, ничего не случилось? Ребенок несколько часов сидел на улице! — Мама.
— Мало ли что бывает. Отец — старый человек. — Отец.
— По-твоему, старый человек? А по-моему, старый дурак! В его возрасте не бросают на пол незнакомых женщин и не кидаются на них! — Бабушка.
— Да это ж было беспамятство! — Дед.
— Знаю я твое беспамятство! По-твоему, это синоним омнипотенции! — Бабушка.
— Ребенок! Мы говорим о ребенке! — Мама.
— Мы говорим обо мне. Я старый человек!
Ясно, что дальше так продолжаться не могло. Тогда-то и возникла идея насчет интерната. Но сперва вышла отсрочка, ненадолго, — благодаря «бабуле Кукленыш», маминой маме. Однажды в воскресенье раздался звонок в дверь.
— Виктор, пойди посмотри, кто там и, если это незнакомый тебе господин, скажи, что меня нет дома.
Виктор открыл, за дверью стояли бабуля, чужой дядька и четыре чемодана, из них два фибровых, перевязанных шпагатом, чтоб не лопнули.
— Кукленыш! Вот и я! — воскликнула бабуля, а Виктор не знал, как быть, из-за чужого дядьки, которого не знал; бабуля между тем прошла мимо него в переднюю, велела дядьке занести чемоданы, тогда, мол, он и деньги получит, крикнула: — Зайка! Это я! — и обняла совершенно остолбеневшую маму.
Таксисту, который привез бабулю с вокзала и занес чемоданы в квартиру, вручили вознаграждение — сложная процедура, потому что мама не хотела «разбивать» стошиллинговую купюру, а потому вывалила из кошелька все свои монеты, разложила их по порядку и пересчитала, стараясь сочетать быстроту с педантичной тщательностью, денег хватило, впритык, без чаевых, пришлось обшарить другую сумку и карманы пальто, где нашлось еще две монетки; жуткое крохоборство, Виктор сгорал со стыда. Попутно, в присутствии этого дядьки, который уже явно терял терпение, она озабоченно спрашивала у бабули, что все это значит, не может ли она объяснить. Бабуля, как бы и не замечая неловкостей и лихорадочного возбуждения, безмятежно спросила у Виктора, рад ли Кукленыш, что она в Вене.
Эта бабушка никогда не называла Виктора по имени. Когда он родился, она почла своим долгом участвовать в выборе имени и предложила назвать его Фридрихом. Мужчина, по ее мнению, должен носить классическое мужское имя, внушающее уважение, а не новомодное, у которого вдобавок дурацкое уменьшительное, не поймешь, кому оно принадлежит — мальчику или девочке. Она ратовала за Фридриха или Эммериха, даже Родериха предлагала. Виктору рассказывал об этом отец («Все ее предложения кончались на „-их“, по-моему, она просто одержимая, каждый мужик для нее — венец творения!»).
Бабуля жила в Верхней Австрии, в Амерлинге, округ Рид, на границе с Баварией. Там она, известная всем как Веселая Вдова, держала лавку, мелочной магазинчик, и в ту пору, когда о супермаркетах в каждой деревне еще и речи не было, торговля шла хорошо, во всяком случае, бабуля могла достаточно регулярно помогать деньгами дочери, которая одна воспитывала ребенка, — раз уж, по причине пространственной удаленности, не имела возможности исполнять классические обязанности бабушки. Муж ее, Генрих, дед Виктора, был в Амерлинге бургомистром, пока социалистическая партия не попала под запрет. Вскоре после начала войны его призвали в вермахт, и в результате он оказался в той самой роте смертников, которую истребили под Ельней, в России.
Амерлинг. Там бабушка держала лавку. Но начиная с того дня, когда она с четырьмя своими чемоданами неожиданно явилась в венскую квартиру дочери, лавка стала достоянием прошлого. «Вот и я!» означало: теперь она будет жить здесь. Она продала лавку, продала дом с садом, луг за домом, где гуляли куры и когда-то, в «тяжелые времена», паслась коза, и лесок, так называемую рощицу, тоже продала, все-все продала…
— И мебель? — спросила мама, словно подыгрывая шутке, которую еще не поняла.
— То, что получше, забрал Эрих, а остальное я продала вместе с домом.
— Эрих. Ты хочешь сказать, он знал, что ты продаешь наш родной дом? И допустил это?.. Наш родной дом? — Мама нервно смотрела на бабулины чемоданы. — Не молчи! Скажи, что это неправда! — Она почти кричала, но тотчас голос упал: — Говори, наконец!
— Послушай, Зайка! Эриху нужны деньги. Он хочет открыть свою фирму. А в лавке дела и без того шли не ахти как, теперь везде эти супермаркеты как грибы растут. Эрих понял. У лавки нет будущего. Он хочет открыть фирму, а для этого нужен капуттал и…
— Ты сказала «капуттал»?.. Уму непостижимо. Так и слышу, как этот неуч говорит: мать, мне нужен капуттал! И ты покорно идешь у него на поводу, продаешь все за бесценок и вручаешь ему деньги? Этому недоумку, который прочесть толком не умеет, что…
— Не говори так о своем брате. Он прав, у лавки нет будущего, а сейчас мы еще и деньги за нее выручили. Умный ход — продать именно сейчас. Он меня не заставлял. Он меня убедил.
— Кроме шуток: ты вправду все продала? Наш дом и все остальное?
— Да, мой дом и все остальное!
— А где деньги?
— Деньги я отдала Эриху, чтобы он мог открыть фирму…
— Но не все же? Наверняка оставила себе достаточно, чтобы купить маленькую квартирку и иметь резерв…
— Нет. Я все отдала ему. Чтобы он мог открыть собственную фирму…
— А если я тоже захочу открыть собственное дело? Если мне тоже понадобится капитал?
Бабушка попятилась.
— Послушай, Зайка! У тебя хорошее место, с чаевыми и всем прочим ты неплохо зарабатываешь. К тому же ты женщина, рано или поздно снова…
— Вон! Сейчас же уходи! Не ты, мама, Виктор! Вон отсюда!
— Зайка! Успокойся! Послушай! Я могу многое здесь взять на себя, помочь тебе, найду работу, буду опять вносить свою долю, все образуется…
— Виктор, уходи отсюда! То, что я сейчас скажу, не для твоих ушей!
Короткая отсрочка. Малая толика детства, еще оставшаяся Виктору, началась с того, что его мама узнала: ее детство потеряно безвозвратно.
— Все ушло! — сказала мама.
— А бабуля пришла! — сказал Виктор.
Казалось бы, решение этой женщины продать свой дом, отдать все вырученные деньги сыну и с четырьмя чемоданами всего достояния переехать к дочери сочтут формой безумия, по меньшей мере изрядным помрачением рассудка. И в разговорах хотя бы намеком всплывет мысль о взятии под опеку. Или кто-нибудь заикнется о том, как бы помешать дяде Эриху просадить все деньги и спасти хоть малую часть, чтобы хватило бабуле на домик или на квартиру. Но нет. Все были в восторге, а мама лишний раз убедилась, что, кроме как у «швали» в эспрессо, она со своим непониманием всюду наталкивается лишь на непонимание. Не бабушка сумасшедшая, а мама истеричка. Не бабушка близорука, а мама слепа. Бабушка вовсе не нахалка, а большая помощь, мама же попросту неблагодарная. Разве ребенка не ждет после школы горячий обед? Разве он не под присмотром, пока она на работе? Разве не разумнее, что ребенок теперь может дома делать уроки и играть, вместо того чтоб сидеть по кофейням? И деду с бабушкой полегче, тем более что они стали прихварывать. Да и в квартире у нее постоянно чистота и порядок, а самой для этого ничего делать не надо, и вечером на столе всегда горячий ужин. А дядя Эрих получил шанс осуществить свою мечту. Для чего он иначе коммерсантом-то заделался? Откроет теперь собственную фирму и, хоть времена в экономике переменчивые, не окажется с самого начала — к счастью! — с кучей долгов по кредитам на руках.
— Коммерсантом. Не смешите меня. Мама формально сделала его своим компаньоном в лавке, так он мигом записал себя в паспорте коммерсантом. А сам целыми днями рыбу удил и вечерами в трактире торчал. Кусочка масла не продал, только сейчас впервые в жизни и взялся продавать — загнал мамину лавку да родительский дом! Купец-продавец! — Викторова мама.
Втроем в маленькой двухкомнатной квартире стало тесновато.
Бабуля была женщина крепкая, энергичная. Ни в комнате, ни в квартире мимо нее так просто не пройдешь. Фигурой она походила на шкаф, с могучим бюстом, являвшим собою самую солидную и выдающуюся часть тела. Это вам не пустяк. Из такой груди и гром грянуть может. Опирался сей массивный четырехугольник на пару тонких жилистых ног, которые находились в непрерывном движении, а если бабуля сидела, в любую минуту готовы были привести ее в вертикальное положение. Бабуля сидела возле кафельной печки, штопала носки, Виктор делал за столом уроки, но как только вставал, собираясь сходить в туалет, бабуля тотчас вырастала перед ним:
— Тебе что-нибудь нужно, Кукленыш?
Это действовало на нервы. А совсем особь статья — бабулины волосы. Она гордилась, что «отродясь» их не стригла. Искусно заплетала и укладывала в высокую прическу; Виктор то и дело находил потерянные ею шпильки, подбирал их, а накопив этак с десяток, возвращал ей. Когда бабуля расчесывала волосы, разыгрывалось целое представление. Как она откидывала голову, перебрасывая волосы вперед, сперва на правое, потом на левое плечо, как двигались ее руки, причесывая волосы щеткой, как ее лицо исчезало под волосами и появлялось вновь — все это стало для Виктора воплощением чего-то пока неведомого в полноте значений, вариантов и эквивалентов.
