А жаль. И потому что (представьте себе!) съезд оказался интереснее, чем я предполагал.
Конечно, многие (и американе, и россияне) несли благополучнейшую околесицу, но прения были живыми. Было несколько и блестящих участников. В первую очередь Ваш коллега из Индианы, некто Maurice Fridberg[210], о котором я до того и не слыхал, был на редкость блестящ — и умом, и познаниями, и красноречием, и на редкость приятным и чистым русским языком.
Превосходно держалась и наша Зинаида Алексеевна Шаховская.
А некто Владимиров[211], откуда-то из Англии (очень недавний невозвращенец), щеголял личным знакомством со «всеми» — от Светлова и Шолохова до Бродского и Горбовского. Впрочем, он был, хотя и несимпатичен, но остер, боек, неглуп.
Получил, в свое время, Ваш essay о русских цитатных поэтах[212]. Идея, сама по себе, интересна, и Вы ее поддержали огромным и четким подбором цитат же. Но я сожалею о том, что Ваша манера будто развивается в сторону формализма. А жаль. Вы ведь настолько умнее, талантливее, ученее их всех (кроме, конечно, Шкловского, до его капитуляции), что им бы следовало подражать Вам (если бы у них хватило пороху), чем наоборот!
Вам ведь их «метод» — не нужен. А даже талантливый и умный Шкловский — и то остался пленником своих схем и из-за них не увидел того, что художественное произведение, как, впрочем, и все живое, никакой классификации не поддается и никакой классификацией не исчерпывается.
И на это и он «сел».
А Вы понимаете (свидетельством тому почти все Ваши essays), что критика — это искусство, неповторяемое о неповторяемом. Или это Вы захотели сделать приятное Якобсону за приглашение его в свой сборник?
Кое-что из лучшего в Вашей статье (кроме общего замысла) — в примечаниях. Замечательно и верно, что и Вяземский созрел к старости.
Умно и метко у Вас и о «Распаде атома», которого, увы, почти никто не знает и не ценит.
В связи с этим у меня будет к Вам маленькая просьба. И я весьма высоко ценю умнейшего и смелого Г.А. Ландау[213] — недооцененная, трагическая фигура, жертва и русской и германской революции.
Но об его «Эпиграфах»[214] (увы!) читаю впервые у Вас. Поэтому если можете, если они у Вас под рукой — буду Вам очень благодарен, если Вы сможете прислать мне микрофильм этой книжки. И во Франции, дескать, техника прогрессирует, и в настоящее время я вооружен для переснятия микрофильмов на обыкновенную бумагу. Так что микрофильма было бы совершенно достаточно.
Во всяком случае, охотно готов Вам вернуть расходы по микрофильмовке.
Теперь другое. В номере местной газетенки «Русская мысль» от 2 мая с. г. небезызвестный Вам Терапиано поместил обширный подвал о новом сборнике стихов Петникова[215], который вышел в Симферополе в книгоиздательстве «Крым» в 1967 году, со вступительной статьей самого Н. Тихонова.
Но увы, в статье не указано точное заглавие сборника, «Избранные стихотворения»? «Утренний свет»? Из текста статьи это не ясно, но, по— видимому, одно из этих двух.
Во-первых, указываю Вам на существование этой книжки, которое могло ускользнуть от Вашего внимания. А во-вторых — раздобудьте ее. М. б., библиотека Вашего университета сумеет сделать то, что я, несмотря на все мои отчаянные усилия, не сумел устроить.
А книжка должна быть замечательной (хотя она ретроспективна и, след<овательно>, в какой-то части, нам уже знакома), если даже Терапьяну раскачала!
Очень Вам благодарен за лестный отзыв о моей ижице. Знаю, что он искренний и нелицеприятный, не только потому, что вообще знаю Вас, но и потому, что Вы, совершенно правильно, «попали в самую точку» — в самое слабое место моей книжки.
Да, я действительно очень плохо и только приблизительно владею русским языком. Но как же это, что никто, кроме Вас, этого не заметил? Неужели все они, остальные, такие же калеки по части русского языка, как и я?
А ведь у них — другое дело: они все родились в Москве и в Петербурге и на севере и прожили в России, по крайней мере, до 20-летнего возраста, тогда как я родился в Киеве, т. е. на Украине, а покинул Россию с родителями в 9-летнем возрасте и переселился в Румынию, а оттуда в Германию — пока не осел (до сих пор) во Франции.
Так что русский язык у меня — это нечто вроде выученной по книгам латыни, род неразделенной любви (случай, кажется, нередкий).
Что касается изданий, то, думаю, самый правильный (при всей его трудности) путь — это через Струве. Я до сих пор работал с героическим аскетом русской культуры Б.А. Филипповым. Но увы, это и Вам, возможно, уже известно, с некоторых пор его сильно зажали в связи с его политическим прошлым (по сути дела, чистейшим) и с его политической (да и просто человеческой) принципиальностью и непреклонностью.
Он, конечно, не из таковских, без борьбы не сдастся, да и сейчас уже многое отвоевал назад, но пока еще прежней свободы действия не обрел. Ему еще всякие идиоты навязывают скабичевщину. Подождите. Я его запрошу и, когда снова станет возможно (это зависит и от исхода президентских выборов у Вас), — я Вас оповещу.
А Струве — ему можно, ему американские полуленинцы верят. Он же, все-таки, «святые заветы» в чемодан не прячет.
Прошу, не сердитесь за мое долгое молчание. Тому виной не только надежда на встречу в Мюнхене, но и французские события. Вы, верно, видели, живем мы в самом центре, в самом узле происходящего. Одна из баррикад стояла у самых окон нашей спальни. И ее уже 2 раза восстанавливали и снова разрушали.
И все это ночью, под взрывы слезоточивых бомб и ответные студенческие вопли и драку. Полиция даже стреляет, и бывают убитые — а раненых несколько сотен — студенты же, для обороны, сорвали решетки с парков, скверов и пользуются также камнями из мостовой. Кроме того, ими применяется так наз<ываемый> «Coctail Molotov» (почему сей солиднейший каменный зад?[216]): бутылка с горючим со вставленным в нее зажженным фитилем. Если она разбивается, то пламенем может поджечь добротно одетого жандарма.
Все это опасно (особенно открываемыми им перспективами мировой абсолютной революции), но и прекрасно. Большинством юношей двигают благородные побуждения — борьба за правдивость и прямоту в политике (хотя оно и не выполнимо) и за попранную коммунистами и их союзниками свободу.
В защиту частной собственности я лично на стенку не полезу, но за свободу— да!
Только, увы, они так отравлены марксизмом, что, в случае своей победы, они предполагают уничтожить всю литературу, искусство и гуманитарные науки целиком за… «бесполезностью». Все силы повернуть в сторону техники. Писаревский ужас!
Так что тут — много хорошего, но немало и дурного. И… неизвестно, что будет. Генерал[217] явно износился, и его прокоммунистическое упрямство немало подливает масла в этот огонь.
Вы, я думаю, понимаете, что в таких условиях, живя в самом центре таких событий — сосредоточиться трудно. Еле успеваю справиться с узко профессиональными работами.
Мы тут, без преувеличения, слышим, как бьется учащенно сердце истории и грозит разорваться. «Блажен, кто посетил сей мир» и т. д. тютчевское. Вот мы его и переживаем наяву. А завтра, м. б., и на собственной шкуре.
Сердечный привет Лидии Ивановне. Жена Вам кланяется. Буду очень рад Вашему письму.
Искренне Вам преданный Э. Райс
37
Париж 10-XI-68
Дорогой Владимир Федорович.
Сердечно Вас благодарю за присылку Вашего magnum opus про русский футуризм, по-английски. Я его только что получил и принялся с жадностью его грызть. Но все-таки пока я еще не могу Вам многого о нем сказать, кроме того, что я уже вижу, что в нем имеется уйма конкретных сведений, которые я непременно использую для моей диссертации.