– Тетя Настя, тетя Настя, она хочет итико умыть!
– Проводи ее и покажи заодно, где туалет. Вот тапки. Справитесь без меня?
Юродивая энергично закивала.
На завтрак Настя приготовила яичницу с салом. Девочка не могла есть самостоятельно, вилка выпадала из забинтованных пальцев, и Лидуня принялась кормить ее, комично приговаривая: «За маму, за папу!»
– Ну вот, – сказала Настя, когда выпили чай, – теперь сходи за Поликарпычем.
Участковый явился минут через двадцать, сонный, разомлевший от жары. Он весил килограмм сто, сильно потел и страдал одышкой.
– Что у тебя стряслось, Игнатьевна? – спросил он, тяжело присаживаясь на скамеечку у крыльца.
Настя рассказала ему про девочку, правда, слегка изменила время. Ей неловко было признаваться, что она бегала на кладбище глубокой ночью. Она перенесла действие на раннее утро.
– Так, так, – важно кивал участковый.
До его маленького отделения ориентировка на четырех пропавших подростков пока не дошла. Факс имелся, но не работал. Настроение у Поликарпыча было скверное. С утра он плохо соображал, поскольку выпил вечером, к тому же от жары у него всегда поднималось давление, и пот заливал не только глаза, но и мозги.
– Ну что, говорить совсем не можешь? – спросил он, дослушав до конца и разглядывая девочку. Та в ответ отрицательно помотала головой.
– И писать тоже?
– Нет пока, – ответила за нее Настя, – ожоги на руках ужасные. Ей семнадцать, живет в Москве. Единственное, что я выяснила.
– Ты в зону пожара попала, что ли? – спросил Поликарпыч, повышая голос и выговаривая слова так, словно перед ним была глухая или иностранка.
Девочка опять кивнула.
– Ну и что делать с тобой? Как тебя оформлять? Потеряшка, бродяжка, кто ты у нас? Из Москвы. Значит, отдыхала здесь где-нибудь поблизости. Выехала на природу, не одна, наверное, с компанией. Захотелось вам косгтрок в лесу развести, то, да се, выпили, завалились спать, а про костерок-то и позабыли. Так дело было? Сейчас вон, ,за Первушиным, горит, вдоль берега Кубри все полыхает, там бывший пионерлагерь, места дикие, безлюдные. Здесь у нас в Кисловке дождик покапал, а там все никак. Хотя, .если верить моей гипертонии, дождик еще будет. Ну, да ладно, гипертония у меня дура, соврет, не дорого возьмет. Слушай, а если ты была не одна, в компании, то где остальные?
Девочка помотала головой, открыла рот. Лицо стало таким несчастным, что Лидуня принялась гладить ее по голове, а Настя сердито одернула участкового:
– Хватит болтать, Поликарпыч. Надо решать, что девать.
– Ну что, что? Докладывать районному начальству. Она из Москвы, говоришь? Вот пусть ее доставят, куда положено, и разбираются по месту жительства.
Выпив литр домашнего кваса, Поликарпыч отправился к себе в отделение, ворча под нос, что наверняка никого из начальства сейчас на месте не окажется и никто на себя эту ерунду брать не захочет. Что толку от девчонки? Ни к отчетности ее не подошьешь, ни в какую статистику не подпишешь. Была бы она, допустим, в розыске, или имелись бы при ней хоть какие документы, или могла бы что-то на словах сообщить о своей личности, тогда поятно. А так – толку чуть, возни много. Хорошо, если машину пришлют, а то ведь придется, чего доброго, везти ее в Лобню на своей развалюхе, по такому пеклу.
Поликарпыч доплелся до отделения, отдышался на крыльце, выкурил сигарету и позвонил вышестоящему начальству, в город Лобню. К его глубокой досаде дежурным оказался Колька Мельников, старший лейтенант, человек вредный, грубый и нервный.
– Слышь, Коля, тут у меня потеряшка, – начал объяснять Поликарпыч, – девчонка семнадцати лет, обгоревшая, без документов, вроде проживает в Москве. Попала в зону пожара, говорить не может. Там у вас, случайно, ориентировок никаких не поступало?
Вопреки ожиданиям старший лейтенант Мельников отреагировал вполне живо, спросил, как она выглядит.
– Девушка, семнадцать лет, волосы длинные, темные. Глаза темные, лицо овальное, нос прямой, рост средний – принялся объяснять Поликарпыч и еще раз, не спеша, изложил все подробности.
– Погоди, что значит – не может говорить? Глухонемая, что ли? – тревожно спросил Мельников.
– Да нет, вроде нет. Игнатьевна сказала, шок у нее, от нервов.
– Кто такая Игнатьевна?
– Фельдшерица, Настя Кузина. Я ж объясняю, она ее на кладбище подобрала, полумертвую. Я вот не знаю, что делать? В Москву везти или сюда к вам, в больницу сначала? Ты скажи, ориентировка хоть какая похожая не поступала? Девушка, семнадцать лет…
Насчет ориентировки старший лейтенант так и не ответил, зато пообещал приехать и разобраться, чем несказанно удивил деревенского участкового. Уж от кого, но от Кольки Мельникова он не ждал такой расторопности и такого человеческого участия.
Колька был из местных, родился в соседнем поселке, в неблагополучной пьющей семье. Лет пятнадцать назад Поликарпыч лично драл его за уши и не ставил на учет только из жалости. Подросток Мельников пару раз вместе с компанией пытался ограбить сельский магазин, участвовал в кровавых драках на дискотеке, причем отличался особенной, отчаянной жестокостью.
Была одна история, совсем уж паскудная. Какие-то мерзавцы напали на юродивую Лидуню, изнасиловали ее, избили и бросили в лесу. Случайно на нее наткнулся Вася Кузин, сын фельдшерицы Насти, дотащил до деревни, приволок в медпункт. Настя месяц ее выхаживала.
Преступников так и не нашли. Не было свидетелей. Лидуня сжимала в кулаке черный капроновый чулок. Немного оправившись, сумела объяснить, что напало на нее четыре человека и морды у них были черные. Позже по деревне пошел слух, что чулок она содрала с головы Кольки Мельникова. Но доказательств никаких не было, кроме истошных криков Лидуни, когда она видела подростка Мельникова.
Он мог бы стать уголовником, но после армии пошел служить в милицию.
Поликарпыч включил электрический чайник, уселся на крыльцо. Да, Колька Мельников мог бы стать уголовником, а стал старшим лейтенантом, и вполне возможно, дослужится до полковника. Интересно все-таки поворачивается жизнь. Пройдет еще лет десять, и вот вам полковник милиции, Мельников Николай Иванович, солидный уважаемый человек. И никто не вспомнит, каким он был: наглый, хитрый подросток, бьющий всегда до крови, жестокий звереныш по кличке Лезвие.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
– Терпеть не могу чай в пакетиках, – сказал Рейч, заливая заварку кипятком в пузатом фарфором чайнике, – странная русская привычка – пить на ночь крепкий чай.
– Я больше люблю кофе, – сказал Григорьев.
– Кончился кофе. Это вам не Москва. В Москве можно купить что угодно, в любое время суток, от пачки кофе до автомобиля. Остальная цивилизованная Европа к восьми вечера закрывает магазины и отдыхает. Так что попьете со мной чайку. Кстати, кофеину в нем значительно больше.
Они сидели в гостиной при тусклом свете старинных бра. Рики больше не появлялся, вероятно, лег спать. Генрих разлил чай по чашкам, поставил на журнальный стол коробку дорогого шоколада и пепельницу.
– Можете курить. Мы с Рики вообще-то никому из гостей не разрешаем курить в гостиной, но для вас, так и быть, я сделаю исключение.
Генриху хотелось поболтать.
– Страстная любовь нацистов ко всему таинственному, мистическому, шла от интуитивного чувства собственной неполноценности, – задумчиво произнес Рейч, взял свою чашку и понюхал пар, – среди них было мало нормальных здоровых людей. Почти в каждом какое-нибудь уродство, или физическое, или психическое, или то и другое сразу.
Он поставил чашку, кряхтя, поднялся с дивана, подошел к книжным полкам, достал большой потрепанный том. Это была «Краткая энциклопедия Третьего рейха», изданная в США в начале шестидесятых. У Григорьева дома имелась такая же книга, с дарственной надписью от Рейча. Он был одним из составителей.
– Вот, смотрите, – Генрих уселся на ручку его кресла.
«А это, кажется, надолго», – заметил про себя Григорьев, глядя, как бережно переворачивает Рейч плотные пожелтевшие страницы.
– Йозеф Геббельс, – представил Рейч носатого человека на фотографии так, словно лично знакомил с ним Григорьева. – Две главные слабости – женщины и власть. Именно в таком порядке. В общем, ничего оригинального. Обидчив и сентиментален. Вел дневник, в котором аккуратно фиксировал все свои любовные переживания.
«Я оставлю всех женщин и буду обладать только ею , одной. Она останется со мной и расцветет пленительной белокурой сладостью. Где же ты, моя королева?»
Цитату из дневника Геббельса Рейч прочитал выразительно, с придыханием, и стал листать дальше. Открыл на портрете очень красивой женщины. Представил ее.
– Магда Геббельс, в девичестве Фридлендер. Хороша, правда? Была на голову выше своего карлика мужа. Высокая худенькая блондинка с правильными лицом и большими нежными глазами. Ненасытная романтическая авантюристка с претензией на аристократизм. С юности обожала разыгрывать пышные мелодрамы и выстраивать любовные роковые треугольники. Митинги нацистов стала посещать из-за врожденного пристрастия к пафосу. Преклонялась перед Гитлером, боготворила его. Именно фюрер благословил брак Йозефа и Магды, сделал из их дома нечто среднее между партийным штабом и светским салоном, а из них – образцовую арийскую семью. В гостиной с утра было полно народу, фюрер вещал, остальные внимали. Магда в кружевном фартуке готовила для своего божества вегетарианские блюда.
