Полицейский автомобиль без опознавательных знаков подъехал через полчаса. Я узнал прибывшего — это был коллега Клюзо из «Филлоксеры». Он быстро осмотрел двор, мяч, прикинул высоту наружной двери, после чего мы все направились в кухню консьержки. Полицейский достал диктофон и начал задавать вопросы. Через четверть часа мать близнецов, с лицом белее перекипяченного молока, принялась рыдать. Она в данный момент оформляла развод, и опека над близнецами, очевидно, была одним из наиболее важных пунктов, по которым могли возникнуть разногласия между ней и бывшим мужем. Она не стала говорить об этом прямо, но дала понять, что подозревает его. Он жил в южном предместье Парижа и занимался разъездной торговлей. К сожалению, она не смогла связаться с ним — часто бывает так, что он спит в своем фургончике. У Гуэна — так звали инспектора — был рассеянный вид; оказалось, он прислушивался к звукам музыки, доносившейся из квартиры психоаналитиков («Сен-Санс, „Симфония для органа“», — прошептал он, хотя никто его об этом не спрашивал). Консьержка в свою очередь принялась гневно обличать своего зятя. Поняв, что в моем присутствии больше нет необходимости, я откланялся.
Однако все эти исчезновения уже начали меня тревожить. Вернувшись к себе, я позвонил родителям Эглантины. К телефону подошла ее мать, и ее тон с самого начала показался мне слишком любезным, чтобы быть искренним. Она сказала, что недавно видела свою дочь — я могу не волноваться, — но не знает, где та может быть сейчас. Трусливое семейное притворство!..
В следующий раз я увидел Эглантину лишь в тот день, когда Жан Моравски стал кавалером ордена «За особые заслуги». Церемония состоялась в одиннадцать утра в конференц-зале муниципальной библиотеки. Я прибыл туда одновременно с Бальзамировщиком и был немало удивлен, что он тоже знаком с библиотекарем. Когда я спросил, как они познакомились, мсье Леонар напустил на себя загадочный вид и сказал что-то о «близости идеологий». Я подумал, что они оба, должно быть, франкмасоны (хотя не был вполне уверен). После торжественного вручения ордена и речи Моравски, в которой он поблагодарил множество людей — начиная с префекта, вручившего ему синюю ленточку, — я заметил Эглантину, стоявшую рядом с Од Менвьей и Жан-Жаком Тиньозо, заместителем мэра по культуре, которому Моравски тоже выразил признательность с не свойственной ему горячностью: «Чуткость и понимание, которые…», «Ценная помощь, которая…» Тиньозо покраснел от удовольствия. Но все же не так сильно, как я, когда Эглантина, перехватив мой взгляд, не отвернулась, а послала мне улыбку и прижала палец к губам, словно говоря: «Привет, дорогой. Увидимся попозже».
Вскоре собравшихся пригласили на банкет, и мы все столпились вокруг Моравски, чтобы его поздравить, — Эглантина, Од, Бальзамировщик и я. Подобно тому как это было в один из предыдущих вечеров, библиотекарь вновь забыл о своей легендарной воздержанности в спиртном и опрокидывал бокал за бокалом. Я снова стоял рядом с Эглантиной, почти касаясь ее, словно мы не расстались совсем недавно из-за мгновенной и дурацкой ссоры, смотрел на ее лицо и ловил каждое ее слово. Они с Од были удивлены хвалебной речью в адрес Тиньозо. Обе его хорошо знали — он был их начальником. Это был грубый, скрытный, мелочный человек, который к тому же никогда не дарил никому подарков. Моравски выслушал их, собрав лукавые морщинки в уголках глаз, потом процитировал Ларошфуко:[79] «Приписывать великим мира сего добродетели, которыми они не обладают, — значит безнаказанно наносить им оскорбления». На самом деле Тиньозо невзлюбил библиотекаря с самого момента его приезда в Оксерр десять лет назад. Хуже того: чем больше он донимал Моравски, тем больше, кажется, на него злился. «Такой феномен очень часто наблюдается среди чиновников, да и в других сферах, но я ни разу не встречал его анализа ни у Ларошфуко, ни у другого моралиста. Я мог бы дать ему название по имени этого жалкого типа: синдром Тиньозо! Я объясняю это следующим образом: чем больше человек совершает подлостей по отношению к кому-либо, тем сильнее стыдится; чем больше стыдится, тем сильнее избегает своей жертвы; чем больше избегает, тем больше верит, что имеет для этого все основания; чем больше в это верит, тем больше начинает опасаться. Таким образом, партия выиграна: жертва превращается в палача, а палач — в жертву!»
Тогда Бальзамировщик поинтересовался, почему Моравски сегодня не воспользовался случаем и не рассчитался с обидчиком.
— Еще не хватало! — воскликнул библиотекарь. — Месть — самая опустошающая из страстей!
— Это всего лишь другая ипостась справедливости! — возразил мсье Леонар.
— Я предпочитаю осуществлять ее мягкостью — это единственный способ, который поймет виновный, — уточнил Моравски.
Тиньозо, вне всякого сомнения, прибыл лишь для того, чтобы исполнить свои должностные обязанности: он почти сразу уехал, отказавшись от банкета и упустив возможность попробовать множество роскошных блюд: шейки омаров, суп из турецкого гороха, ветчину с вкраплениями шпика, «сладкое мясо» с грибами, местные сорта сыра и, конечно, сырный пирог. Запасшись некоторыми из этих деликатесов и бутылкой шабли, мы разместились в глубине зала. Эглантина как раз в этот момент собралась уезжать, но, прощаясь, она прошептала мне на ухо: «До вечера!», — и это наполнило меня счастьем, как воздушный шар — воздухом. Значит, она меня простила! Как долго я об этом мечтал!
На радостях я включился в беседу, испытывая от нее почти гурманское наслаждение. «Повар как будто готовил для 27-го полка!» — провозгласил Моравски с легким смешком. Од спросила, что он имеет в виду. «А я-то считал вас бургундкой, дорогая!» Как выяснилось, это выражение пошло из Дижона, где долгое время гарнизоном стоял 27-й пехотный полк, в результате чего весь город стал походить на военное поселение и каждый житель набрался разных цветистых выражений. «Надо как следует набить утробу!» — заявила Од с нарочито бургундским акцентом, раскатывая «р» на манер Колетт.
Глава кабинета префекта, уроженка 16-го округа Парижа, слегка поморщилась — должно быть, в этом провинциальном обороте ей послышалось ругательное «корова». Но Од объяснила ей это заблуждение.
— Да, понимаю, — ответила та, но было заметно, что она считает язык наших прабабушек гораздо лучше нынешнего.
— А я не склонен настолько культивировать язык прошлого, — заявил новоиспеченный кавалер ордена. — «Корова» меня не смущает. По сути, в таких вопросах я вполне агностик.
Внезапно что-то зазвенело, и Бальзамировщик подскочил на месте. Потом резко встал из-за стола, опрокинув картонную тарелочку, и начал хлопать себя по карманам, как делают все владельцы мобильных телефонов, когда слышат неожиданный звонок. Наконец он достал телефон, но не сразу сообразил, как заставить его замолчать, и продолжал смотреть на него с глупым видом, пока тот дребезжал все громче и громче. Од сжалилась и показала, на какую кнопочку нужно нажать для ответа. Мсье Леонар поспешно отошел, но все услышали, как он довольно громко спросил: «Ты где?», — что указывало на его знакомство со звонившим (впрочем, как я узнал чуть позже, номер его мобильного был известен лишь одному человеку). Когда он вернулся и снова сел, заметно взволнованный, я заметил у него на висках капельки пота (а заодно и несколько седых волосков). Он был облачен в черный костюм — без сомнения, привычную рабочую одежду, которая, впрочем, вполне соответствовала и сегодняшней церемонии, — и, хотя галстука на нем не было, воротничок белой рубашки был застегнут, несмотря на жару. Вся компания, наслаждаясь шабли и сырным пирогом, вернулась к неисчерпаемой теме прогресса в истории человечества. Говоря о мудрости, умении жить и сексе, большинство сошлось во мнении, что никакого прогресса нет — это очевидно. Понемногу к нам присоединились и остальные приглашенные, развеселившиеся и слегка растрепанные. «В какую эпоху и где вы предпочли бы жить, если бы у вас был выбор?» — спросил кто-то. Каждый начал фантазировать среди насмешливого гула голосов. Вспоминали и Древнюю Грецию, и африканские племена, и Японию, и Прекрасную эпоху.[80]
Это напоминало костюмированный бал. Когда очередь дошла до Моравски, все замолчали. Его голос был еще тише и печальнее, чем обычно. Он сказал, что все меняется только от плохого к худшему.
— Я часто думаю о прелестях прошлого, которых мы не знаем; но и в нашем времени есть свои прелести и удовольствия, которые потом исчезнут. Историки будут вспоминать их с ностальгией.
У Бальзамировщика был мрачный вид — кажется, он был согласен с Моравски.
— Но, возможно, появятся новые, о которых мы сейчас даже не подозреваем, — рискнула заметить Од.
Я был согласен с ней и ожидал продолжения, но Од замолчала. Не знаю, что вдруг на меня нашло — то ли выпитое шабли повлияло, то ли удовольствие от спора, то ли желание произвести впечатление на присутствующих, — но я, отпив еще пару глотков, принялся высокопарно вещать:
