– О ком идет речь?
Самойлов засмеялся.
– Не хотите ответить на мой вопрос?
– Знаете, мне уже приходилось слышать, что работники Генеральной прокуратуры – очень наивные люди, сейчас я в этом убедился.
– То есть вы мне не скажете?
– Нет, конечно, это же как тайна банковского вклада.
– Ладно, я все равно не понимаю, – признался Турецкий. – Так вы хотели купить картину сами или для кого-то другого?
– Если бы Ракитского не устроила цена, которую готов был предложить мой наниматель, то его место мог бы занять я.
– И вы предложили бы больше? – сообразил Турецкий.
– И я предложил бы больше.
– О каких суммах идет речь?
– Это неважно, поскольку сделка все равно не состоялась.
– Они были семизначные, эти суммы? – высказал предположение Турецкий, вспомнив, что говорил Сергей Анисимович Андреев: «Левитан на западном аукционе может стоить… не больше двух-трех миллионов».
– В первом случае – да, во втором цена могла стать на порядок больше. Не забывайте, господин следователь, я возглавляю банк, одним из основных направлений деятельности которого является приобретение произведений искусства, являющихся частью национальной культуры. Мы не просто банк, – не без пафоса заявил Самойлов, – мы банк культуры и искусства.
– Ладно, господин банкир культуры и искусства, значит, Ракитский отказался продавать Левитана?
– Сразу и категорически.
– А не припоминаете ли еще такой картины, – Турецкий заглянул в записную книжку, это имя он запомнить никак не мог: – Мануил Хатум, работа называется «Степень отчуждения».
– Художника этого я знаю, разумеется. Очень интересный араб, жаль только, его фанатики какие-то зарезали. И про картину я такую слышал. Но только никогда не видел, да и, по-моему, у Ракитского ее не было и быть не могло.
– Почему вы в этом уверены?
– А у вас есть иные сведения? Ракитский вывесил Левитана, а араба бы стал прятать? А зачем же он меня тогда звал? Он бы непременно мне ее показал.
– То есть это известная картина?
– Весьма.
– И вы знаете, в чьей коллекции она находится?
– Скорей всего, в музее Прадо, в Мадриде, там собрана большая часть Хатума.
– Прекрасно. – Турецкий записал. – Значит, учитывая, что Ракитский был вашим консультантом как раз по вопросам современного искусства, я могу быть уверенным, что вы все знаете об этой стороне его деятельности и, следовательно, никто от вас с предложением продать картину Хатума к нему не приходил?
– Я уже сказал, что впервые слышу о том, что Ракитский владел такой картиной и…
Турецкий достал из ящика стола фотографию «Степени отчуждения» и протянул Самойлову:
– Не узнаёте? Она же рядом с Левитаном висела.
Самойлов даже лицом потемнел. Пожалуй, не играет, подумал Турецкий, пожалуй, он правда не знал. Что это меняет? Ничего. Суживает круг поисков. Значит, коллекционер арабской живописи действительно не имел к нему отношения. А впрочем, чем черт не шутит. Турецкий достал отксерокопированный портрет, нарисованный со слов Андреева.
– Этот человек вам не знаком?
– Как будто видел где-то, – сразу же сказал Самойлов.
– В Москве?
– Да.
– Есть какие-то ассоциации?
– Дайте подумать… – Самойлов молчал полминуты, потом сказал: – Его зовут Вадим. Я играл с ним на бильярде четыре года назад, в сентябре, в бильярдном клубе «Баскервиль». Думаю, он профессионал в этом деле.
– В чем, в бильярде?
– Да.
– Он зарабатывает этим себе на жизнь?
– Вы не поняли, я имел в виду – класс игры. «Баскервиль» не то место, где на этом деньги заколачивают, это клуб. По-моему, он там просто отдыхал. Дайте-ка подумать… – Самойлов сощурил глаза. – Ну да, щедрые чаевые официанту… к нему там относились как к завсегдатаю.
– Фамилию этого Вадима-бильярдиста не помните?
– Не не помню, а не знаю, – с некоторой обидой поправил Самойлов. – Больше я в «Баскервиле» с тех пор не был и соответственно его не встречал. Все.
– Спасибо, вы мне очень помогли. Теперь вернемся к Ракитскому. Скажите, Антон Серафимович, а тема продажи Левитана поднималась вами в дальнейшем?
Самойлов усмехнулся:
– Понимаю, что отдаю вам в руки готовый мотив, но вынужден сказать, что – нет, никогда. Валентин Николаевич, несмотря на весь свой дипломатический опыт, был человек довольно конкретный… э-э, не поймите превратно, не в современном, не в вульгарном значении этого слова, а в том, что формирует его облик как человека четкого и абсолютно недвусмысленного – тогда, когда он хочет таковым казаться. Понимаете?
– Ракитский дал понять, что решение свое не переменит ни при каких обстоятельствах. И вы в это поверили, так?
– Совершенно верно. Это мотив?
– Как знать, – задумчиво сказал Турецкий. – Для этого я должен выяснить, насколько сильно вы хотели приобрести «Вечер в Поленове».
– Поверьте, – сказал Самойлов, прижимая руки к груди, – очень хотел, очень сильно хотел!
Турецкий посмотрел на своего собеседника несколько по-новому.
– Я не понимаю… вы что же, сами пытаетесь меня убедить в том, что у вас был мотив для ограбления Ракитского?
Самойлов снова немного подумал и кивнул.
– Шутите?
– Ничего подобного. Я вам официально заявляю, гражданин следователь, я хотел заполучить Левитана… м-мм… любой ценой.
– Любой ценой – звучит довольно двусмысленно, учитывая цифры, которые сейчас фигурировали, – заметил Турецкий и спохватился: – А что это вы уже и на «гражданина» перешли?!
– Так, – смиренно сказал Самойлов. – Привыкаю.
– Издеваетесь?
– Странный вы человек, Александр Борисович. Сперва проявили удивительную проницательность, когда вызвали меня на допрос…
– Ни на какой допрос я вас не вызывал, гражданин Самойлов! – зарычал Турецкий. – Это беседа, просто бе-се-да! Как сознательный член общества, вы должны оказывать посильную помощь…
– Смотрите, – обрадовался Самойлов, – вы тоже незаметно на «гражданина» перешли! И кстати, обратите внимание, я ведь сразу пришел с адвокатом, хоть вы и настаивали, чтобы я от него избавился, а все равно сидит, в машине ждет. Впрочем, я гражданин, как вы справедливо заметили, вполне сознательный, готов сотрудничать со следствием и всячески содействовать и в разумных пределах… ну и так далее…
– Что за бред?! – возмутился Турецкий. – Что за комедия?!
Самойлов молчал.
Неужели… Так вот оно что…
– Я правильно вас понял? – внимательно глядя банкиру в глаза, спросил Турецкий.
– Абсолютно, – твердо ответил тот.
– А вы знаете, что, по оценкам специалистов западных медицинских организаций, работающих в России, число заболеваний в наших тюрьмах… ну хотя бы туберкулезом… уже давно превысило эпидемический уровень?
– А вы создайте мне условия, – предложил Самойлов.
Просто потрясающе, подумал Турецкий. Итак, один из самых могущественных (по слухам) людей страны просится под замок. Не отводя от него взгляд, Турецкий снял трубку и позвонил Меркулову:
– Константин Дмитриевич, у меня сейчас находится господин Самойлов, который упорно именует себя гражданином Самойловым, ну и… нам нужно постановление суда, его надо немедленно взять под арест, и я думаю, можно сделать заявление для прессы: Генеральная прокуратура-де готова выдвинуть обвинение против известного банкира.
– Саша, если я тебя правильно понял, – осторожно сказал Меркулов, – он в камеру просится?
– Да.
– Чего-то боится?
– Да.
– Знаешь чего?
– Нет.
– Зайди ко мне.
Турецкий положил трубку и, ни слова не говоря, вышел из кабинета. Попавшийся навстречу Федоренко был немало удивлен его хмурой физиономией.
– Саша, – сказал Меркулов, когда Турецкий вошел к нему в кабинет, – ведь влипнем же. Скандал большой будет.
Турецкий вздохнул:
– А если его грохнут – скандала не будет? Костя, у него пиджак больше, чем моя зарплата за год, стоит.
– Будет хуже, – согласился Меркулов. – Ты хотя бы можешь предположить, чего он боится? На каком месте разговора сбой произошел, помнишь?
– Помню. На абсолютно ровном. Он вообще уверяет, что с самого начала сдаваться приехал. Бред, конечно, я понимаю, как это выглядит. А бояться он может только двух вещей. Или заказчика картины, или настоящего заказчика.
– Как это?
– Либо того, кто картину получил, либо того, кто не получил, но очень на это рассчитывал.
– Неужели такой человек, как Самойлов, не смог бы себе найти надежную крышу, а? – засомневался Меркулов. – Купил бы, в конце концов, какой-нибудь остров в Тихом океане и там отдыхал остаток жизни.
– Такие не знают, что такое отдых, такие… – сказал Турецкий и осекся.
– Что?
– Я понял. Он не заказчика боится. Черт! Мы все влипли. Ровно с того момента, как дело в обход спецслужб было передано в Генпрокуратуру, мы влипли.
– Говори яснее, – потребовал Меркулов.
– Куда уж яснее! Сам знаешь, Костя, твой кабинет – единственное место в стране, за которое можно поручиться, что оно не прослушивается.
