Оля потом говорила, что я во сне кричал: «Уйдите!»
Я во сне кричал так громко, что Оля, кажется, проснулась, но я сказал ей: «Ш-ш-ш…» – и постарался заснуть снова. У меня кружилась голова и вдруг стало страшно тошнить. Я вспомнил про гуляш с пивом и решил распорядиться им по старинке. Пошел в сортир и попытался вырвать, но ничего не получалось. Голова болела всё сильнее и сильнее. Кружило и шатало. Сильно тошнило, но совсем не рвало. Я громко кашлял, пытаясь все-таки извергнуть из себя этот проклятый гуляш. Оля вскочила с постели, сказала: «Может быть, вызвать врача?» Я терпеть не мог вызывать врача по всякому поводу, но тут сказал: «Давай!» Она побежала вниз, а я потерял сознание и упал на спину, что, как оказалось, было очень хорошо. Упал бы я головой на раковину или на унитаз, и зацепился бы подбородком, и остался бы в таком сидячем положении – мозг остался бы без крови, пускай совсем ненадолго. Тридцати секунд достаточно – и вообще неизвестно, чем дело бы кончилось. Оля потом рассказывала, что, когда она бежала по лестнице вниз в рецепцию просить, чтоб вызвали скорую, она услышала, как я упал и стукнулся головой, и ей захотелось побежать ко мне туда наверх, увидеть и понять, что со мной, но благоразумие взяло верх, и она побежала будить администратора. Скорая приехала очень быстро. Я всё еще лежал на полу. Кажется, в диспетчерской сказали: «Не трогайте его. Пусть лежит как лежал». Приехала скорая. Я уже очнулся, но пошевелиться не мог – так страшно болела и кружилась голова. Померили давление, пульс – всё было вроде бы нормально. Я сказал: «Порядок?» «Нет, – сказал врач. – Едем в Страдыня». Это большая-пребольшая больница имени Пауля Страдыня, ну, типа как у нас Склифосовского. Перед этим они всё-таки спросили у меня имя и фамилию и адрес по прописке. И пока они спускались вниз за носилками, я продиктовал Оле пароль от моего ЖЖ и сказал: «В случае чего обеспечь явку». На клеенчатых носилках, которые на самом деле были не носилки, а что-то вроде мешка или коврика, меня стащили вниз. Им было ужасно тяжело. И мы с сиреной помчались в больницу, которая, слава богу, была недалеко, на полпути от Юрмалы до центра. Я едва помню, как меня переложили на каталку и повезли в реанимацию.
Когда меня ввезли в эту комнату, в этот зал, положили под лампу, пристегнули ко мне электроды и стали рассматривать – не меня, а экран кардиографа, – у меня перед глазами появилась золотисто-апельсиновая мгла, которая постепенно густела. Я увидел, что из этой мглы, из этого золотого тумана ко мне протягиваются руки. Людей не было видно, только руки, мужские и женские, все пальцы в перстнях и кольцах. Мужские в перстнях, женские тоже. И вот они берут меня за руки, за одежду, и тянут к себе, и что-то шепчут, что-то вроде: «Сюда, сюда, к нам, к нам, к нам!», и оранжево-золотистая мгла становится всё гуще и гуще, пока не сгущается совсем. Потом снова свет в глаза и голос:
– Асистолия.
Я понял, что такое асистолия. Это отсутствие сердечных сокращений, остановка сердца, проще говоря.
– Я что, совсем отрубился? – спросил я у врача, худощавого мужчины с седым ежиком.
– Совсем, – кивнул он.
– Прямо вот так совсем? – не поверил я. – Как в кино – тык-тык-тык… тш-ш-ш-ш? – и я, приподняв руку, попытался пальцами показать, как кривая на осциллографе сначала движется вверх-вниз, а потом превращается в прямую линию.
– Да. Точно. Как в кино, – сказал он и тоже показал пальцем прямую линию.
– И что теперь? – спросил я, потому что немножко растерялся. Потому что на все мои недуги, хворости и жалобы врачи всегда отвечали: «Ерунда, чепуха. Это всё от нервов. Ты здоров как бык. Выпей валерьянки, и делу конец. Не обращай внимания. Беги давай!»
– И что теперь? – спросил я.
Врач с седым ежиком говорит:
– Нужно ставить кардиостимулятор.
Я говорю:
– Простите, как вас зовут?
– Доктор Ансабергс. Янис Ансабергс. А вас?
Я представился и сказал:
– Хорошо. Я, в принципе, согласен. Но я должен позвонить, посоветоваться со своим кардиологом. С профессором Груздевым. Может быть, слышали? Заведующий кардиореаниматологией Центральной клинической больницы Управления делами Президента.
То есть, на столе лежа, я не упустил похвастаться.
– Как же, как же, – говорит доктор Ансабергс. – Конечно, слышал! Известное имя! Но только вам главное – успеть.
– В каком смысле? – говорю.
– В обыкновенном, в прямом, – отвечает доктор Ансабергс.
И тут руки в перстнях снова потянулись ко мне из апельсинового тумана, и снова я услышал тихое лопотание: «Иди к нам, иди к нам!» Снова золотисто-оранжевый туман начал сгущаться – и вдруг я увидел себя как будто откуда-то сверху, нет, не совсем сверху, не из-под потолка, но всё равно сверху. Как будто бы я сижу на той каталке и смотрю на свои ноги. Но я же не сидел, я лежал пластом – но всё равно, вот так будто бы сверху я увидел, как к моим бокам приставляют бежевые утюжки электрошока, и доктор командует: «Отойти! Разряд!», и мое тело подпрыгивает, как лягушка, которую мучают электричеством на уроке биологии. Это было довольно больно. Я чувствовал эту боль, хотя, повторяю, смотрел на это как будто со стороны.
– Пошел, – сказал доктор. – Пошел, пошел!
Я открыл глаза, и он закричал:
– На меня смотреть! На меня смотреть! Глаза не уводить! На меня смотреть внимательно! На мою руку смотреть! Глаза не уводить! Кто я? Кто я?
– Врач, – сказал я.
– Как меня зовут?
Я вспомнил, что после первой асистолии, когда я спрашивал, правда ли я отрубился, мы познакомились. Я сказал ему свою имя и фамилию, и он тоже представился: Янис Ансабергс.
– Кто я? Как меня зовут? – кричал он мне.
Я вспомнил и сказал:
– Доктор Янис Ансабергс.
– Labi, – сказал он.
То есть по-латышски – «хорошо».
Мне надели на нос кислородную маску и повезли в какую-то другую комнату. Через несколько минут доктор снова ко мне пришел, сел на стул около каталки и вытащил из кармана какую-то штучку, похожую на старинный серебряный рубль, но не совсем круглую. «Вот это, – сказал он, – я вам вставлю в грудь. Это называется кардиостимулятор. Это будет как кучер для вашего сердца. Если оно вдруг снова начнет биться очень медленно или остановится совсем, он, как кучер лошадь, тихонечко хлыстиком щелк, и оно заработает снова. Подержите его в руках, возьмите».
Оля потом рассказывала, что она спросила доктора Ансабергса, обязательно ли делать операцию. Можно ли обойтись без нее? Он сказал:
– Ну, во-первых, это не настоящая операция. То есть, конечно, операция, но маленькая. Мы же не будем залезать под ребра в грудную клетку. Это я сделаю меньше чем за час. Может быть, даже за полчаса. А насколько обязательно? Ну конечно, он сейчас отдышится, и я могу его выписать. Прямо через час или два. Никто не знает, когда будет следующий раз. Может быть, никогда не будет. Может быть, через десять лет. А может быть, я вас выпишу, вы выйдете на улицу, дойдете до такси – и всё. И не успеете, врач не успеет добежать. – Тут он засмеялся и сказал: – Ну и что, вы знаете, что люди скажут? Вы вообще-то представляете себе, что скажут люди?
– Что скажут люди? – спросила Оля.
Она-то, конечно, ожидала, что он скажет: вот, мол, люди вас осудят за то, что вы отговорили мужа ставить стимулятор.
Но нет. Доктор Ансабергс имел в виду нечто совсем другое.
– Вы знаете, что скажут люди? – в третий, наверное, раз повторил он. – «Ну что, ну умер. Ну да, не восемьдесят пять лет, но ведь и не молодой. Совсем не молодой. Почти шестьдесят! Ну что же, пожил, пожил», – сказал он с ударением на «и». – «Ну пожил, ну нормально. Ну пожил, ну достаточно. Ну пожил человек, ну и умер» – вот что скажут люди, вы понимаете?
– Понимаю, – сказала Оля. – Будем ставить.
– Тогда готовимся к операции, – весело сказал доктор Ансабергс.
Операция действительно была очень быстрая, и мне было совсем не больно. Мне было жалко только, что между моим подбородком и грудью поставили небольшой валик из простыни, так что я, как ни вывертывал глаза, не мог разглядеть, что там выделывает доктор Ансабергс у меня под ключицей. А попросить снять эту ширмочку я не решился. Подумал, что меня сочтут храбрящимся пижоном, которому зачем-то непременно надо глядеть, как доктор в нем ковыряется. Правда, в никелированной раме большой лампы всё отражалось, но очень выпукло и кривозеркально, так что я ничего толком не разглядел. А доктор Ансабергс, взрезая мне кожу под ключицей, сказал: «А сейчас мы будем с вами разговаривать!» – и очень подробно расспрашивал меня о московской жизни, об улицах, театрах, ценах и прочей ерунде. Очень было забавно, как он прикручивал к кардиостимулятору кабели, которые через полую вену шли к самому сердцу и слегка его касались. Он взял маленький динамометрический ключ, то есть ключ, который указывает необходимые усилия закручивания гайки, чтоб прикрутить этот кабель как надо, не недокрутить и не перекрутить. Динамометрический ключ слегка трещал, как и положено такому ключу. Потом ранку заклеили пластырем и сверху положили тяжелый ледяной пресс. Вставили в локти капельницы, по-моему, две, точно не помню, и вывезли из операционной. Снаружи меня встречала Оля. Она помогла мне вместе с санитарами уже в палате перебраться с каталки на кровать.
