Фронтшвестер, одна из фронтовых сестер, проходила мимо. Блох окликнул ее. Взглядом сестра показала на фарфоровый сосуд, который держала в руках, и, наморщив нос, пошла его выливать.
Блох проводил ее глазами: высокая плечистая девушка, под сестринской шапочкой пшеничные кудри. Feldpuffordnung – ходивший по рукам полуофициальный путеводитель по фронтовым борделям – намекал, что в таких заведениях вообще нет нужды, когда рядом имеются госпитали с сестрами Красного Креста. В душе Блох считал это ужасным скотством. С другой стороны, он слышал окопные байки о красавицах-сестрах, прибегавших к необычным средствам лечения или поднятия духа раненых.
От этой мысли кое-что зашевелилось у него между ног, и Блох неловко заерзал, когда вернулась сестра, – словно та могла увидеть сквозь одеяло. Заглянув в прикрепленную к кровати карточку, она спросила:
– Что вам, унтер-офицер Блох?
В резком швабском выговоре тоже было что-то эротичное. Он начал понимать, откуда брались те сплетни о сестрах.
– Вас что-то насмешило?
– Нет, простите. Просто подумал… вы мне напомнили мою девушку, Хильду.
– Странно, – серьезно заметила сестра.
– Что странно?
– Я сегодня слышу это, помнится, сотый раз. – От улыбки щеки у нее превратились в румяные яблочки. – Очевидно, я похожа на Ольгу, Хайди, Карин и Эрну…
– Простите. Конечно, вы нам, солдатам, напоминаете всех девушек….
– Просто тем, что я женщина. Любая немка напомнит вам, мальчикам, о доме. Я не виню вас. Эта война… – Она не закончила фразы. – И вы, солдаты, доставляете не так уж много хлопот.
– Как вас зовут?
– Зовите меня сестрой, – довольно дружелюбно посоветовала она. – Так что вы хотели?
– Где я, собственно говоря?
– Это замок севернее Менина. Теперь полевой госпиталь номер 19. Что-то еще?
– Зеркало.
Она покачала головой, словно он попросил луну с неба.
– Зачем бы это вам понадобилось зеркало?
– Посмотреть, что со мной сделали. – Он коснулся своего лица.
– Вы ничего не увидите – там повязка. И синяки. И отек. Подождите несколько дней – будет не так уж плохо.
– Я бы сказал, уже лучше.
Из-за плеча сестры выдвинулся капитан Люкс, нарядный, словно на парад по случаю дня рождения кайзера. Сняв с плеча полотняный мешок, он поставил его в ногах кровати.
– Вы не возражаете, сестра?
Она ответила книксеном и отошла. Люкс минуту рассматривал Блоха, прежде чем заговорить:
– Ну видал я и похуже, Блох. – Сняв перчатку, он наклонился и раздвинул раненому губы, словно выбирая лошадь. – Я распорядился прислать полкового дантиста. В этой области у нас преимущество над противником. Они дантистов на фронт не посылают. Вы видели их зубы? Лучше и не видать.
Блоху трудно было поддержать шутку. Лучше бы поменьше дантистов и побольше снайперов, подумал он.
– Сил на рапорт у вас хватит?
Блох прикинул, сможет ли писать, но быстро сообразил, что Люксу нужен устный отчет.
– Конечно, капитан. – Глотнув воды, он без лишних слов, но со всеми подробностями изложил свои приключения с выхода на нейтральную полосу до возвращения через двадцать четыре часа. Люкс слушал молча, перебил только, когда Блох упомянул о Черчилле, и еще выругался, когда узнал, как обстрел сначала испортил выстрел, а потом повалил башню.
– Поразительно. Я должен извиниться перед вами, Блох.
– Капитан?
– Я не знал о предстоящем обстреле участка. Никто не знал. Иначе бы я вас туда не отправил. Вот в чем беда армии. Правая рука не знает, что делает левая, и обе понятия не имеют, чем занимаются воздушные силы. Слышали – недавно какие-то идиоты разбомбили британский полевой госпиталь? Насколько понимаю, на крышах были большие красные кресты. – Люкс с отчаянием покачал головой. Подобные глупости оборачивались налетами «зуб за зуб» – оглянуться не успеешь, как красный крест потеряет смысл. – Но вы молодец. И еще сержант, которого вы уничтожили, чтобы добыть форму. Будем считать его за полпопадания. Двадцать девять с половиной очков. Боюсь, на Железный крест не хватит, но как насчет отпуска, когда вы встанете на ноги? Сорок восемь часов, а?
Мало, подумал Блох. Первой очередью идут перевозки военного назначения. За это время добраться только до Дюссельдорфа.
– Это щедро, капитан.
Может быть, Хильда выберется встретить его на полпути? Тогда получится. Он напишет ей, как только уйдет этот, накрахмаленный.
– О чем тут говорить! И еще, я вам кое-что принес. – Потянувшись к мешку, капитан вытащил сверток из мягкой материи и подал его Блоху. Тот развернул. Телескопический прицел с огромным дальним концом – размером с блюдце.
– Что это?
– Новый прибор ночного видения Фойгтлендера, – объявил Люкс с такой гордостью, словно сам его создал. – Нам разрешили провести полевые испытания. С использованием атропина для расширения зрачка.
Атропиновые глазные капли – вытяжка ядовитого паслена – использовались, чтобы в расширенный зрачок снайпера попадало больше света. Оборотной стороной медали была повышенная чувствительность к вспышкам и полная потеря естественного ночного зрения. Кроме того, при неумеренном применении в глазах расплывалось, а сердце начинало частить. Блох не принадлежал к поклонникам этого средства.
Заглянув в прицел, он навел перекрестье на лицо офицера.
– Тяжелый…
– Он того стоит, поверьте.
– Мне понадобится новая винтовка, капитан.
– Конечно. И патроны. Хватит с вас домашнего ремесла, Блох. Новые Spitzgeschoss mit Stahlkern 1, бронебойные. И новая винтовка «маузер». Уверен, с этими патронами, прицелом и винтовкой вам недолго ждать Железного креста.
– Жаль, что не вышло с Черчиллем, сэр.
– А, не думайте об этом. Вы доказали, что способны проникнуть в тыл врага – и вернуться, при правильной подготовке! В этот раз вы его не достали – будет другой. А, Блох? В следующий раз он окажется наш.
Блох не ответил. Он внимательно разглядывал изуродованное, незнакомое лицо в беспощадном зеркале телескопического прицела.
32
– Убийство? – Торранс покатал слово на языке, будто оценивал хороший кларет. – Убийство? Вы в своем уме?
Ватсон поерзал на стуле. Сидели они в кабинете Торранса, прежней келье аббата. Три стены были скрыты книжными полками, теперь опустевшими, если не считать нескольких справочников по военному делу, а четвертую почти целиком занимало сдвоенное окно, выходившее на госпитальные палатки. Все они, кроме ближайших, скрывались за пеленой дождя.
– Да, именно так.
– Как вы себя чувствуете, Ватсон? Выглядите нелучшим образом.
– Небольшая реакция на переливание. Проходит с каждой минутой. – Он утер лоб. – В пределах нормы. Подозреваю, что наша методика подбора крови недостаточно тонка и наши тела об этом иногда напоминают.
– Переливание? Зачем это вам понадобилось переливание?
– Для доказательства, что причина смерти Шипоботтома не связана с кровью. Я обдумал все обстоятельства дела и не нахожу другого объяснения, кроме убийства.
Торранс затрясся всем телом, плечи его вздернулись, из груди вырвался хохот.
– Кому же это надо – убивать покойников? Каждый, кого возвращают на передовую, гибнет через несколько недель или месяцев. На Монсе мы лишились полутора тысяч, на Марне, месяц спустя, восьмидесяти тысяч. Совокупные потери союзников на Ипре? Около ста пятидесяти тысяч. Только британцы утратили при Лоосе пятьдесят. А сколько погибнет при новом большом наступлении? Пять тысяч в день? Десять? Двадцать? Убийств здесь, Ватсон, столько, сколько еще не бывало, но происходят они не в забытом тыловом лазарете.
Побагровевший майор принялся чистить карманным ножом свою трубку.
Ватсон и бровью не повел.
– Разве вы не видите, что здесь – идеальное место для убийства? Телам, мертвым телам, потерян счет. Они ломаного гроша не стоят. Заколотые, застреленные, отравленные газами, разорванные снарядами, сгнившие от гангрены – здесь столько способов лишиться жизни, что она потеряла всякую цену. Я здесь всего несколько дней, но уже ощутил на себе. Забота, жалость, какую чувствуешь к одной потерянной душе, уходит. Нам, врачам, всегда грозила опасность стать безразличными к страданию. Но здесь бесчувственность – единственный способ выжить и сохранить рассудок. И среди этих потерь, этого равнодушия так легко совершить убийство.
Торранса он убедить не сумел.
– Еще раз спрошу: зачем? Зачем трудиться, если, как мы оба согласились, война так или иначе заберет жертву?
Это был существенный вопрос. Кому выгодно? Ответа Ватсон пока не видел.
– Возможно, убийца хотел быть уверен в смерти жертвы. Господи боже, кто-то из наших молодых должен же пережить войну: ни в чьей кончине нельзя быть уверенным на сто процентов. А может, ему хочется, необходимо, увидеть эту смерть своими глазами. Ему или ей. Возможно, что преступнику важно, чтобы убитый знал, кто и за что его убивает.
