Митя Акутин выбрался из вагона подземного поезда, остановился посреди громадного вестибюля и, подняв голову, стал следить за летающими в воздухе крылатыми существами. Их было так много, что, в сущности, они не летали, а беспомощно барахтались друг возле друга, хлопая крыльями. «Хорошо, что моего ангела-хранителя уже нет среди них», — подумал Митя. Жалко их было. Потеряв своих подопечных, которые без них влезли в вагоны и уехали, они теперь бессмысленно месили воздух, толклись под потолком станции, и многие ангелы, отчаявшись, безрассудно ныряли в черный зев тоннеля, надеясь догнать ушедший поезд. Л из другого тоннеля, откуда должна была появиться встречная электричка, вдруг начинали вылетать один за другим, а вскоре вываливаться скопом те, что влезли в тоннель на предыдущей станции, — их теперь, со страшной скоростью, в грохоте и лязге, подгонял поезд. Он вылетал из черной дыры, весь в пуху и в перьях ангелов, гоня перед собою их встрепанную, смятую стаю.
Митя направился к выходу, по пути заметив, что людская толпа, в которой было много нарядных женщин, выглядит не менее сказочно, чем, например, карнавальные толпы в картинах старых итальянцев. Существует, конечно, определенный облик каждой эпохи, выраженный внешним видом человеческой толпы, но во всякие времена — с с тех пор как люди стали собираться в нарядные толпы, — несмотря на различие в одежде, вид со вкусом одетых, мирных, довольных собою людей бывал праздничен, сказочен и таинствен. Люди красивы — художники разных времен понимали это и передавали в своих картинах загадочный праздник жизни шумный карнавал на бескрайних пустырях вечности.
Вдруг кто-то тронул его за плечо, и Митя живо обернулся, радуясь этому первому прикосновению к себе. Небольшой старичок с подстриженной седой эспаньолкой, со впалыми щеками голодаря, но с очень живыми, круглыми глазами стоял и смотрел с улыбкою на Митю. Он узнал в старичке одного из натурщиков, а именно того, которого всегда приглашали на уроки пластической анатомии: старичок, несмотря на почтенный возраст, голодное лицо и малый рост, был отменно сложен, мускулист и, главное, мог рельефно напрячь любую группу мышц, какую просила преподавательница, стоя возле него с указкой. Старик в своем деле был мастак, Митя не раз рисовал его, но не помнил, чтобы они вступали в беседу или перекинулись хотя бы парой слов… А тут старичок весь засветился в приятнейшей улыбке, радостно задвигал ушами и дружественно держал свою легкую, твердую руку на Митином плече. И Митя понял, что натурщик, должно быть, ничего не слышал о его гибели, коли при встрече не выразил ни удивления, ни страха, а один только сплошной восторг. Подошел с грохотом поезд, и старичок, в последний раз энергически и деликатно хлопнул парня по плечу, так и не молвил ни слова и быстренько удалился, чтобы уже никогда больше не встретиться Мите. А он направился дальше и, поднимаясь на эскалаторе, жадно вглядывался в лица едущих навстречу людей.
Для него, только что воскресшего из мертвых, люди, в сущности, перестали разделяться на знакомых и незнакомых. Он не мог бы теперь одного из них полюбить, а другого возненавидеть.
Смертный миг, через который он уже прошел, навсегда остался в нем, и он на все смотрел теперь из этого замершего мгновения. При таком взгляде на людей нельзя было испытывать к ним любви или ненависти. Каждый из них был словно он сам; невзирая на то, мужчина перед ним или женщина, ребенок или взрослый — в каждом хранилось то единое, главное, что делало всех равными перед небесами. И к этому главному, знал теперь Митя, глупо и суетно относиться с любовью или ненавистью. Как и, например, к молнии, к Северному полюсу. (Можно ли сказать: люблю молнию, или: не люблю Северный полюс?) Совершенно новый взгляд восприятие воскресшего Лазаря — теперь определял его отношение к людям.
Ему надо было как следует обдумать, что делать дальше со своей вновь обретенной жизнью. Пока, конечно, торопиться было некуда. Он медленно приходил в себя, взирая на мир глазами еще смутными, зачарованными смертными грезами. Еще не совсем приспособились они к обычному земному видению, строго исключающему зрелище вывернутой изнанки явлений, называемой чудесами, потому и знакомая земная действительность представала перед ним чуть расплывчато, таинственно. Но для Мити теперь как будто не было обычных препятствий, делающих невозможным проникновение во внутреннюю суть вещей. Он стал читать и понимать чувства тех, на которых направлял свое пристальное внимание. Но помимо этого, даже придорожный камень, рассматриваемый-им вдруг, начинал раскрывать то, что таил в себе, и представал перед Митей не в виде твердой глыбы, а как некое живописное облако с яркими вкраплениями радужных отблесков — облако не бездвиж-ное, а пульсирующее от частого глубокого дыхания: Митя видел тысячелетнюю душу камня. Но, несмотря на такое ясновидение, Митя никак не мог, глядя на людей, сделать одного простого вывода: высоки они, как боги, которых сами выдумали, или низменны, как черви, а если совмещают в себе то и другое начало и тем определяются в истинной своей сущности, то что значит подобное совмещение прекрасного и мерзкого? Это недоумение прошло вместе с ним через смертную тишину, и, пробудясь от нее, Митя опять был захвачен этим же вопросом. Да, он вновь получил жизнь и знал теперь, на что единственно стоило ее потратить: но подобно тому, как он когда-то почувствовал, что не в силах дальше жить, сейчас чувствовал невозможность жить сызнова, не разрешив каким-нибудь образом своего недоразумения. Он знал, чего хотел: не хотелось только, чтобы то, чего он желал, оказалось пустотой и роковым недоразумением. А таковое могло быть, если только он, будучи человеком, и на самом деле был проклят, создан ошибочным творением природы и являл собой существо изначально двусмысленное и глубоко падшее в глазах каких-то неведомых высших судей.
Он вышел из метро и вскоре набрел на трамвайную остановку, постоял в небольшой толпе, поджидающей прихода трамвая. Во всей толпе только один был в сопровождении своего ангела-хранителя — молодой человек с рыжеватой бородою, рослый и полный, с голубыми младенческими глазами, одетый в кожаное пальто. Его ангел, едва различимый при дневном свете, полупрозрачный, как тополиный пух, висел над головою своего подопечного, ревниво осеняя его крылом. Очевидно, у остальных хранители их судеб были потеряны в метро или на других видах общественного транспорта. Над площадью их металось штук двадцать, не меньше, — очевидно, давно и безнадежно потеряв тех, кого они были обязаны охранять.
Когда трамвай подошел, молодой человек в кожанке первым ринулся к двери и, расталкивая всех, влез в вагон, его ангел попытался было, хлопая на месте крыльями, протиснуться над головами виснувших пассажиров, но безуспешно. Уже внедрившись в вагон, Митя Акутин с любопытством выглянул в окошко и увидел, как полупрозрачное существо пыталось следовать за трамваем, изо всех сил работая помятыми в давке крыльями, но затем сердито махнуло рукою и отстало.
Митя подумал: «Где же я потерял своего ангела-хранителя? А был ли таковой у моего убийцы? Интересно, что это за человек — вот повидать бы его…» И вдруг оказался возле каких-то железных ворот и увидел того, кого хотел. Игнатий Артюшкин вышел с двумя своими коллегами по охране и направился вместе с ними в сторону трамвайной остановки. Митя Акутин с большим любопытством наблюдал за своим убийцей, следуя чуть поодаль в стороне. Фигурою Артюшкин напоминал суслика, вставшего на задние лапы, шел он, переваливаясь с ножки на ножку и раскачивая мешковатым сусличьим корпусом; сказывалось желание автора сей походки казаться деловитым, уверенным и весьма самостоятельным человеком.
Но Артюшкин не был ни человеком, ни сусликом — его выдавала розовая поросячья шея, выступавшая над воротником форменного бушлата, и круглый, подвижный пятачок с двумя дырками ноздрей, нагло выставленными на зрителя. Раза два по дороге он зачем-то снимал с головы фуражку и, продолжая разговаривать с приятелями, приглаживал свой крохотный чубчик, оставленный над узким лбом, на котором была всего одна, но зато глубокая морщина.
Он умел улыбаться и глядеть ласково, умильно; улыбка его была чисто поросячья, с осклаблением крупнокалиберных желтых зубов, со сладким прижмуриванием крохотных глаз. У Артюшкина был широкий зад и, сравнительно с ним, узкая и маленькая голова. Роста он оказался небольшого.
Мите хотелось выяснить одно странное обстоятельство: почему в то краткое мгновение перед выстрелом на лице охранника появилась зубастая, свойственная Артюшкину улыбка? Она сияла всего какую-то долю секунды, но она была — это Митя запомнил навсегда. Затем грянул выстрел… Так вот, Митю интересовало даже не то, почему грянул этот выстрел, хотя он мог и не грянуть; нет, его интересовало только одно: почему охранник столь жизнерадостно, дружелюбно улыбнулся ему, прежде чем всадить в него пулю? А знать это нужно было Мите не для того, чтобы набраться злобы для мести или, наоборот, чтобы по-христиански простить Артюшкину. Месть не нужна была как санкция по отношению к тому, кто сам очень скоро умрет от рака прямой кишки, умрет безобразно, мучительно, последних два дня будет беспрерывно кричать жутким — не человеческим и не звериным — голосом. Ясновидение Мити уже предугадало столь печальный финал охранника. Но понять причину его улыбки было необходимо.
