Вначале о самом здании, в котором находился Институт. Это большой четырехэтажный корпус, расположенный параллельно улице Академической, торцом выходящий в сторону Котовского шоссе. Сначала вход в здание был с этого торца, а потом, когда построили двухэтажную пристройку для Вычислительного центра, их соединили, и входить все стали с Академической, через главный вход.
О существовании этого здания и находящихся в нем заведениях я узнал от своего старшего брата, который в конце шестидесятых годов начал работать в лаборатории электроискровой обработки материалов. Ею заведовал Борис Романович Лазаренко. Он же возглавлял и Институт прикладной физики. От своего брата я много слышал об этом Лазаренко, но - самое для меня удивительное - он был упомянут в школьном учебнике физики! Это просто поражало воображение - Ньютон, Ампер, Гальвани, Фарадей, Паскаль - и "супруги Лазаренко, открывшие метод электроискровой обработки материалов".
Борис Романович был, несомненно, личностью столь же яркой, сколь и противоречивой. Талантливый изобретатель, опытный организатор науки, он не был научным эрудитом и не отличался глубиной знаний в фундаментальных областях науки. И, тем не менее, Институт создал он и, как теперь стало ясно, достаточно эффективно им управлял вплоть до своей смерти в 1979 году.
Но пусть о нем напишут те, кто знал его ближе, чем я.
Институт тогда был еще в, так называемом, химкорпусе - соседнем здании, где ныне, но вряд ли присно, пребывает Институт химии.
Когда был построен новый корпус, состоялся переезд. Для всех, кто в этом принимал участие, событие приобрело характер важнейшей реперной точки на шкале времени: до переезда, после переезда.
Но это тоже не мои воспоминания.
Мои воспоминания начинаются с рассказа старшего брата о том, что угол здания нового корпуса декорирован рельефным панно, на котором выдолблен чертеж к теореме Пифагора, математические формулы, а во дворе сделан фонтан в форме ленты Мёбиуса.
Последнее обстоятельство ранило в самое сердце. Мои первые сведения о ленте Мёбиуса были связаны с популярным некогда романом "Экипаж "Меконга". Напомню сюжет: один изобретатель с помощью, скажем так, электрода, изготовленного в форме кольца, или ленты Мёбиуса, создал такое устройство, что любое тело, прошедшее сквозь это кольцо в момент течения через нее тока, становился "проницаемым"! То есть, оставаясь видимым, любой предмет, став "проницаемым", (в том числе и человек!) мог проходить сквозь любые препятствия, не встречая сопротивления среды.
Эта идея будоражила юношеское воображение, порождала множество прекрасных фантазий. Однако, читая книгу еще в младших классах школы, я думал, что "лента Мёбиуса" - просто выдумка автора, некий словесный образ, за которым ничего не стоит. Впоследствии, я узнал, что такое "лента Мёбиуса" и отнесся к использованию этого образа в качестве фонтана как к высокому проявлению эрудиции и интеллекта. Ну, как тут было не восхититься!
Первое памятное посещение этого замечательного места состоялось в 1973 году, когда я, сопровождаемый доктором физико-математических наук Святославом Анатольевичем Москаленко, пришел к нему в Отдел теории полупроводников и квантовой электроники, чтобы подготовить курсовую работу.
Святослав Анатольевич провел меня по комнатам и со всеми познакомил. В первой комнате, напоминавшей зимний сад, находились кандидаты физико-математических наук Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк и Мирча Флорьевич Миглей. Шмиглюк оказался именно тем, кто здесь разводил цветы. Цветов было очень много, поэтому для их размещения была выстроен специальный трехуровневый стенд. Во второй комнате находились кандидаты физико-математических наук Александр Васильевич Леляков, Анна Ильинична Бобрышева и Иван Иванович Жеру. В третьей комнате находился кабинет Святослава Анатольевича. В этот свой приход я больше ничего и не увидел. Моим руководителем был назначен Мирча Флорьевич Миглей. Курсовая писалась так: к концу срока, когда надо было что-то сдавать, Святослав Анатольевич дал мне переписать часть введения к своей монографии "Бозе-эйнштейновская конденсация экситонов и биэкситонов". А до этого он мне тоже давал что-то почитать, советовал походить на их семинары - я все это честно делал, но ничего не понимал - ни на семинарах, ни в статьях. Не понимал настолько, что не мог даже задавать никаких вопросов.
Впрочем, за курсовую мне поставили пятерку.
На следующий год я здесь же писал дипломную работу. К этому времени я уже кое-что стал понимать, но весьма отрывочно и не глубоко. Что-то я даже вычислял под руководством Мирчи Флорьевича. Совершал какие-то преобразования над гамильтонианом, рисовал длинные цепочки фейнмановских диаграмм... Дипломная работа, в общем, тоже была успешно выполнена. Как она называлась, - не помню. То есть вообще не помню - даже приблизительно. В ходе работы над дипломом я не очень-то расширил свое знание института и его сотрудников. Понаслышке-то я знал немало - от своего брата, - да и меня многие в институте знали в лицо, опять же, как младшего брата Павла Белкина. Но личных контактов почти не было - только в пределах Отдела Святослава Анатольевича.
По окончании Университета, я, конечно, хотел вновь оказаться в институте, но меня распределили на кафедру Оптики и спектроскопии, где я и отработал положенные три года. Об этом я когда-нибудь, возможно, напишу сценарий фильма ужасов. Как только у меня возникло юридическое право уволится с места распределения, я, продемонстрировав незаурядную изворотливость, вновь оказался в стенах Института - уже как аспирант. Именно об этом периоде - конце семидесятых - я и буду вспоминать.
* * *
Не буду придерживаться какого-либо временного порядка в своих воспоминаниях. Начну с фойе, - а там видно будет.
Большое, прохладное, слабоосвещенное фойе почти всегда было полупустым. С правой стороны - актовый зал. Если в нем ничего не происходит, дверь в зал заперта. За соседней дверью, ведущей в небольшую комнату за сценой, некоторое время находилась часть лаборатории Виктора Анатольевича Коварского, но, к концу семидесятых они оттуда уже переехали, и в комнате то образовывали агитпункт, то размещали кого-то, вроде коменданта.
Сам по себе актовый зал достоин более подробного описания.
Ряды кресел в зале расположены под сильным уклоном, занимая по высоте два этажа. Сиденья разделены двумя проходами по вертикали, образовывая узкие боковые ряды - по два кресла в каждом, вдоль левой, и вдоль правой стены. Центральная часть состояла из полутора десятков мест по ширине. На уровне верхнего ряда был поперечный проход и еще одна дверь, через которую можно было не только войти когда угодно, но - и это самое главное - смыться. В нижнем, первом ряду перед сценой усаживалось то начальство, которое, почему-либо, в этот момент не оказывалось в Президиуме, и мимо которых уйти без последствий и объяснений было трудно. Возможность смыться высоко ценилась на открытых партийных собраниях, куда сгоняли всех подряд, и заставляли слушать, как правило, совершенно неинтересные доклады и обсуждения. Кроме того, на весьма продолжительных институтских собраниях также весьма желательно было иметь возможность незаметно уйти, когда надоест.
В этом же зале проходили защиты диссертаций, научные конференции, семинары. Ваш покорный слуга тоже здесь защищал свою диссертацию, название которой сейчас уже и для меня звучит как шаманский заговор, как некое заклинание: "оптическая нутация и бистабильность в системе когерентных фотонов, экситонов и биэкситонов в полупроводниках при высоких уровнях возбуждения".
Первый раз я попал в этот зал задолго до аспирантуры: старший брат привел меня на просмотр фильма "Андрей Рублев". В те далекие времена - конец шестидесятых, или начало семидесятых - при Институте еще не существовал, так называемый, "Зал трудного фильма", созданный и ведомый стараниями Жени Попова. (Через много лет мы с Женей сойдемся на почве любви к кинематографу. Он вовлечет меня в работу созданного им киноклуба "Синема". Потом, в результате интриг, при воспоминании о которых мне стыдно до сих пор, этим киноклубом начну заведовать я, потом создам Федерацию киноклубов и - пошло, поехало! - но это уже годы "перестройки", не к ночи будь помянута. С Женей мы расстались, причем не прав был я, а он был несправедливо мною обижен. С тех пор, каждое Прощеное Воскресение я вспоминаю о нем и говорю: "Прости меня, Женя Попов".) Так вот: тот памятный просмотр был организован комсомольской организацией института, а мой старший брат был комсоргом, поэтому блат мне был обеспечен. Фильм мне понравился, равно как и ощущения причастности к "избранным" и к "запретному".
Да, всякий, кто работал в ИПФ, помнит актовый зал. Только здесь мог собраться Институт целиком, и всех сотрудников можно было увидеть одновременно, здесь происходили словесные баталии, выплескивались на поверхность протуберанцы глубинных интриг и противоречий, протекавших в Институте...
