стадия капитализма, а значит, вновь актуальными оказались и инструменты капиталистической критики. В июле 1943 года в Союзе писателей прошло совещание, объединившее работников сатиры и юмора, на котором были заслушаны доклады о важности сатиры в период войны и состоянии сатирического и юмористического жанров. В вышедшей вскоре после совещания статье главный советский фельетонист Давид Заславский констатировал, что смех является могучим средством укрепления боевого духа, а злое высмеивание врага — источником здорового советского смеха. Также Заславский отмечал, что за время войны «уголки» юмора стали непременным разделом во всех изданиях, но сатирики по-прежнему чувствуют себя писателями второго ранга, и этой ситуации необходимо положить конец, простимулировав развитие сатирического и юмористического жанров276. Сатира и юмор были официально легализованы, результатом чего стало стремительное укрепление юмористических разделов во всех изданиях.
После войны их популярность оставалась высокой, но контекст изменился: перестав быть средством поднятия боевого духа и мобилизации, юмор свелся к развлечению. Как отмечал на заседании Оргбюро главный редактор журнала «Звезда» Виссарион Саянов, «у некоторых писателей было суждение такое, что вот война кончилась, теперь они отдохнут и теперь надо развлекать советского читателя, надо дать ему такие произведения, которые он с удовольствием будет читать»277. Именно эта позиция и была раскритикована Ждановым в докладе: представление о том, что народу надо дать «пустоватую развлекательную литературу», он назвал отражением глубоко неверного представления о запросах и интересах народа. Существенным фактором оказывалось то, что в этой развлекательной литературе объектом насмешки выступал не враг, а сама советская жизнь: вместо того чтобы критиковать капитализм, сатира и юмор подрывали соцреалистический дискурс, предъявляя советского человека и советскую жизнь в смешном виде278.
В докладной записке, подготовленной к обсуждению вопроса о журналах на Оргбюро, сатирические произведения занимали важное место. Помимо рассказа Зощенко, в ней разбирались пародия Александра Флита «Мой Некрасов», в которой великий поэт просыпается с похмелья и сквозь отрыжку и икоту пишет «Размышления у парадного подъезда», и пародия Александра Хазина «Возвращение Онегина», в которой герой Пушкина попадает в современный Ленинград и пытается пережить поездку в общественном транспорте. Как и в случае Зощенко, чей рассказ был представлен в записке как «порочное произведение», «издевательски подчеркивающее трудности нашего народа в дни войны», произведения Флита и Хазина предъявлялись как антисоветские: в «Моем Некрасове» авторы документа видели «глумление над великим поэтом», в «Возвращении Онегина» — «издевку над бытом современного Ленинграда»279. И, как и в случае Зощенко, такое чтение было следствием изъятия из контекста: авторы намеренно игнорировали комическую природу произведений, заостряя внимание на том, какими предстают в них советская жизнь и советская культура.
Серьезное отношение к юмористическим произведениям демонстрировали и Сталин, заявивший на Оргбюро, что «Мой Некрасов» является «уловкой», и Жданов, увидевший в «Возвращении Онегина» попытку показать, насколько снизился культурный уровень Ленинграда за 100 лет. Эта серьезность проистекала не из непонимания советским руководством природы комического письма, а из попытки оценить репрезентационный потенциал юмористической литературы. Неправильное чтение работало здесь как прием остранения, как сознательная смена оптики. То, что для советского читателя было обыгрыванием привычных реалий, для внешнего читателя могло стать источником информации о советской жизни. В каком-то смысле серьезное чтение было попыткой посмотреть на сатирические произведения глазами иностранной аудитории, на которую и был рассчитан весь репрезентационный поворот советского искусства. Именно поэтому попытки Зощенко доказать, что его рассказ был неправильно прочитан, не имели смысла: проблема была не в том, что его неправильно прочли, а в том, что он давал возможность для неправильного прочтения. Вне зависимости от того, что хотел сказать автор, сам модус сатирического и юмористического письма оказывался несовместим с репрезентационными установками: в окружающей действительности он вычленял не возвышенное, а смешное и тем самым предлагал принципиально неправильную информацию об этой действительности.
Спустя три дня после заседания Оргбюро завотделом Управления кадров ЦК Михаил Щербаков направил в УПА записку с подробным разбором рассказов Зощенко, вошедших в подготовленный Алексеем Сурковым сборник, только что отпечатанный тиражом 100 тыс. экземпляров. Щербаков демонстрировал, как именно можно прочитать внешне безобидные тексты: рассказ «Кочерга» был о дефиците, «Фотокарточка» — об удручающем состоянии сферы услуг, «Пчелы и люди» — о проблемах на транспорте. Весь сборник, делал вывод автор, — это «балаганная обывательщина, отражающая советскую действительность в кривом зеркале», рассказ «Кочерга» «может быть напечатан в любой иностранной газете как образец антисоветской пропаганды: даже кочерга стала дефицитной в Советском Союзе!»280. Разбор Щербаковым рассказов Зощенко и его опасения относительно того, что любой из них может быть использован в целях дискредитации СССР, кажутся гротескными, но на самом деле таковыми не были. Западная пресса действительно использовала юмористические публикации из советских газет как источник информации о жизни в Советском Союзе.
14 июня 1946 года в газете New York Times вышла заметка под заголовком «Первобытные манеры „некультурных“ ухажеров раздражают русских девушек и уничтожают романтику»281. Из-за недостатка подлинной культуры у мужчин, сообщалось в первом абзаце, любовь с первого взгляда в Советском Союзе не всегда венчается романтическими отношениями: даже многие неплохие юноши совершенно не представляют, как вести себя уважительно по отношению к женщине. Примечательным в этой заметке было не столько содержание, сколько то, что источником для этих сведений послужил фельетон, напечатанный тремя днями ранее в газете «Комсомольская правда»282. В фельетоне шла речь о молодой девушке, предпринимающей несколько попыток познакомиться с понравившимся ей молодым человеком, но каждый раз терпящей неудачу из‐за отсутствия у него хороших манер. Завершался текст предложением выпустить для молодых людей самоучитель под заглавием «Хороший тон» и принимать зачеты по дисциплинам «Приглашение на танцы», «Провожание домой из театра», «Искусство не наступать на ноги особам женского пола».
Юмористический фельетон был пересказан в New York Times без тени иронии — как буквальное свидетельство удручающего отсутствия культуры у советской молодежи. Безобидная сатира превращалась в материал для дискредитации советских людей за границей, более того — предметом критики оказывался их культурный уровень, репрезентации которого советское руководство требовало уделять особое внимание. Что еще хуже, это был отнюдь не единичный случай публичного принижения советской культурности: летом 1946 года в западной прессе проблемы культурности в СССР занимали особое место. Ведущие издания разных стран каждое на свой лад писали о том, как поведение советских людей не соответствует культурным нормам западных стран, выставляя напоказ советскую отсталость, примитивность и грубость. New York Times, например, сообщала о красноармейцах, возвращающихся на родину в поездах, набитых награбленным, и о неспособности руководства навести порядок в рядах Красной армии,
