потому что «трудно поддерживать дисциплину среди примитивных солдат»283. Шведская Dagposten писала о русских солдатах, имеющих по три штуки ручных часов («Но сомнительно, знают ли они, как обращаться с часами»)284. О воровстве писал и журнал Life, рассказывая о том, как советские солдаты, «стремясь обогатиться, крали драгоценности, меховые пальто, ковры, телефонные аппараты»285.
Все эти публикации фиксировались в разнообразных обзорах западной печати и ежедневных сводках ТАСС, предназначенных для партийного руководства. Летом 1946 года количество таких сообщений было особенно высоким. 27 июля вестник ТАСС сообщил о публикации в газете New York Journal American статьи «Красные разорили некогда прекрасное имение Моргана», в которой описывалось, во что превратилось имение Глен-Коув на Лонг-Айленде после того, как было арендовано советской закупочной комиссией: «Повсюду разбросаны бутылки, пищевые отбросы, бумага и всякого рода мусор, сады заросли сорными травами, мебель, вытащенная из дома, поломанная валяется на газоне». Статья заканчивалась сообщением, что владельцы имения «возмущены неряшливостью наилучших представителей красного фашизма»286. 10 августа ТАСС сообщил, что американские газеты, «стремясь представить русских как некультурных людей», растиражировали эту новость287.
Антисоветские публикации в западной прессе, уделяющие пристальное внимание разнообразным аспектам культурности, позволяют по-новому посмотреть на форсированное предъявление культурности в послевоенном советском искусстве. Изображение советских людей «отсталыми, примитивными и малокультурными» оказывалось в этом контексте поводом для осуждения не только потому, что не предлагало им достойного объекта для подражания. Такое изображение подтверждало то, что писали о советских людях на Западе, и могло стать источником для антисоветских выступлений. В случае Зощенко это было особенно актуально, поскольку к 1946 году у него была устойчивая репутация писателя, пользующегося большой популярностью в антисоветских кругах.
Об интересе к Зощенко за границей постоянно говорили с конца 1920-х. Сначала речь шла о «белоэмигрантах»: в дневнике жены Зощенко сохранилась запись о том, как в 1927 году вернувшийся из Парижа писатель Михаил Слонимский сообщил, что за границей популярность Зощенко огромна: «Эмигранты считают его единственным писателем, дающим настоящее, неподдельное и отвратительное лицо Советской России»288. В письме Сталину это признавал и сам Зощенко, сообщая, что белогвардейские издания нередко печатали его рассказы, иногда искажая их, а иногда приписывая ему то, чего он не писал, и не датировали их, выдавая старые рассказы за отражение современной советской жизни. Как утверждал Зощенко, это заставило его увидеть, насколько опасное оружие сатира, и отойти от этого жанра289. В конце 1930‐х те же рассказы обеспечили Зощенко популярность в гитлеровском окружении. В 1940 году в Германии был издан его сборник Schlaf schneller, Genosse! («Спи скорей, товарищ!»), чтение которого стало одним из любимых развлечений Гитлера и его приближенных. О популярности Зощенко вспоминали и Альфред Розенберг, и Альберт Шпеер, но наиболее любопытен отзыв Йозефа Геббельса. 16 марта 1940 года он записал в дневнике, что сатиры Зощенко «рисуют страшную картину большевистского бескультурья, социальной нищеты и неспособности к организации», а тот факт, что они были опубликованы, доказывает, что «у большевиков отвратительность этих описаний не вызывает никаких чувств»290. Драматург Всеволод Вишневский выражал в связи с этим фактом негодование: «С отвращением прочел, что у Гитлера издаются Зощенко, Катаев, Шишков, П. Романов и пр. Выбирают по крупицам сатиру, прикрытое мрачное описание быта нашего»291. Как и эмигранты, немцы использовали Зощенко для антисоветской пропаганды: в частности, его печатали в коллаборационистской печати на советских территориях, оккупированных немцами, — за 1941–1944 годы его рассказы были опубликованы более 40 раз292. Этот факт не прошел незамеченным и, очевидно, широко обсуждался после заседания Оргбюро и докладов Жданова: 21 августа 1946 года на заседании худсовета сценаристов по обсуждению решений ЦК сценарист Михаил Берестинский заявлял, что «Зощенко миллионным тиражом печатался у наших врагов и был у власовцев лучшей литературой»293. 14 сентября Михаил Пришвин сделал запись в дневнике: «Разгадка несчастья Зощенко: фашисты напечатали его книгу под заглавием „Правда о советской России“. Писал он и понятия не имел о такой „Правде“, а вот вышла все-таки правда»294.
В июле 1944 года, отвечая на вопрос сотрудника ленинградского управления НКГБ о причинах запрещения повести «Перед восходом солнца», Зощенко предположил, что оно было обусловлено «настроениями в верхах», и пояснил, что многие его произведения перепечатывались за границей, причем часто с указанием неверных дат, а «так как сейчас русского человека описывают иначе, чем описан он в моих рассказах, то это и вызвало желание „повалить“ меня»295. В действительности проблема была не в том, что русского человека стали описывать иначе, а в том, что именно так его описывали враги. В 1946 году эта проблема вновь оказалась актуальной: с ростом числа антисоветских публикаций задача перекрыть доступ к компрометирующей СССР информации встала с новой силой. Антисоветская кампания оказалась важнейшим триггером усиления репрезентационной составляющей советской литературы и кино. Необходимость предъявить Советский Союз как великую державу, преодолевшую отставание и вставшую в один ряд с передовыми странами Запада, сталкивалась с контрстратегией западных СМИ, предъявлявших СССР как по-прежнему отсталую и дремучую страну, неготовую соответствовать европейским культурным нормам. Отголоски этого столкновения слышны в докладе Жданова: отмечая, что во Франции русских по-прежнему изображают в карикатурах медведями, он напоминал собравшимся, что «мы не те русские, которые были до 1917 года, и Русь у нас не та, что была раньше, и культура у нас не та, что была раньше. И характер у нас не тот. Мы изменились вместе с событиями, мы изменились вместе с преобразованиями»296. Именно на демонстрацию этих изменений, на предъявление результатов глобальной трансформации и требовалось направить советскую литературу — для артикуляции этой мысли Жданов и читал в Ленинграде свои разъяснительные доклады.
Несмотря на то что непосредственно теме дискредитации советского человека на Западе в докладе уделялось довольно мало места, эта проблема широко обсуждалась. Пришвин отмечал в дневнике желание выступить на собрании московских писателей в связи с Зощенко, чтобы заявить, что глубоко чувствует несовременность сатиры во внутреннем советском обращении, причем не только потому, что «сатира может быть дурно истолкована врагом»297. 21 августа на заседании худсовета по вопросу о кинофильме «Большая жизнь» режиссер Иван Пырьев заявлял, что «реакционные круги Европы и Америки» представляют советских граждан как «людей с очень небольшим культурным кругозором, как азиатов, как людей, которые могут хорошо умирать, самоотверженно работать до упаду, но которым чужды возвышенные духовные качества», и критиковал фильм «Большая жизнь» за то, что он представлял их такими же, вместо того
