Мать подошла и вырвала конверт из его рук.
— Дай сюда! — сказала она, поглядела на адрес, покачала головой, вздохнула и пошла из комнаты.
— Берта! — позвал отец.
Мать остановилась и поглядела на него.
— Нет, ты с ума сошёл! — сказала она убеждённо. — Ты попросту сошёл с ума! Как же тебе не стыдно, Леон! Мы с тобой, кажется, обо всём договорились, а сегодня ты... Есть у тебя слово или нет?
— Да нет же, Берта! — отец чувствовал себя очень неловко. — Это же не то, нет, нет! Совсем не то.
— Не нет, а да! — сказала мать твёрдо. — Посылать такой документ! В такое время! К такому человеку! Постой, Леон, я пощупаю у тебя голову. Ведь ты же сам называл его Иудой. Ну, скажи, пожалуйста, что будет, если это письмо попадёт в руки тех...
— Ну! — отец покровительственно засмеялся. — Чепуха. Берта, как ты не понимаешь! Ведь это же ответ на его собственное письмо.
— А! — мать даже досадливо сморщилась. — Нет, право, хочется пощупать, какой у тебя лоб... Ну кто же говорит, что он пойдёт и выдаст! Ну, скажем, найдут у него это письмо, тогда что? Ты что же думаешь, он станет молчать? Выносить побои? Да, Боже мой, он сейчас же скажет: «Это письмо написал мне профессор Мезонье...»
— И погубит самого себя, — сказал отец.
— Во-первых, пускай даже погубит: ведь он тебе сам пишет, что если его начнут бить резиновой дубинкой, он может Бог знает что наговорить. Значит, как же ему верить? И, во-вторых, ну, скажи, чего он может особенно бояться? Что же, они не знают, что он спасает свою шкуру? А ведь только об этом он тебе пишет. Да ещё прибавляет, что сделал это искренне, и потом, — мать поглядела на Курта, — ты думаешь, что ты делаешь? Ты посылаешь человека пешком за сорок километров, потому что транспорта теперь не достанешь, только затем, чтобы...
Курт встал с пола и улыбнулся матери.
— Вы не бойтесь, сударыня, — сказал он скромно, — я дороги не боюсь, мне пройти сорок километров — это всё равно что плюнуть, если дело только за этим...
Мать покачала головой и спрятала письмо.
— Ну, Курт, — улыбнулась она, — а о саде я боюсь вас и спрашивать. Всё запущено, разрушено, поломано. Но скажите, хоть клумбы-то можно привести в порядок?
Лицо Курта стало серьёзно.
— Одну, центральную клумбу, — сказал он продуманно, — я уже вычистил и сегодня же посажу на ней хризантемы и что-нибудь ещё погрубее, ну, скажем, георгины... Вот только не знаю, сколько их есть?
— Надо бы было что-нибудь сделать, Курт, — сказала мать. — Мы не сегодня завтра ждём господина Курцера.
— А что у вас с глазом, Курт? — спросил отец. — Это у вас чисто нервного порядка. Вы, наверное, чего-нибудь испугались, Курт, или вас неожиданно со сна разбудили? Я знаю, это иногда бывает.
— Да нет, — ответил Курт, и глаз его задёргался, — было дело несколько иного рода.
— Упали, наверное, или ушиблись? Да вы не бойтесь, говорите всё. Вот вы не хотите говорить об этом вашем физическом недостатке, смущаетесь и боитесь его, — да, да, боитесь его, — а этого не надо, ни в коем случае не надо, наоборот, вы должны позволить обсуждать и говорить о нём. Тогда вам будет легче и он пройдёт. Об этом писал ещё Эразм Дарсин.
— Да нет, я не боюсь, — криво улыбнулся Курт, — только рассказывать-то об этом...
— Послушай, — вступилась мать, — ну что ты мучаешь человека? Он, конечно, совершенно не расположен к твоим вопросам.
— Да нет, я расскажу, — улыбнулся Курт. — Только вот нога-то у меня, и он пощупал колено. — Вы сесть мне разрешите? — И улыбка его стала совсем недоброй, он опять взглянул на меня, и лицо его дёрнулось.
— Да, да, — забеспокоился отец, — как же... как же... — Он в смятении схватился за ящик сигар. — Курите, пожалуйста. Ах, Господи, на стуле-то книги... Складывайте, складывайте их прямо на пол. — Он всё суетился с ящиком в руках.
— Да не курю я папиросы, — снова улыбнулся Курт. Он сел в кресло и подогнул ноги. — А дело-то было так, — начал он нараспев...
Глава восьмая
(Рассказ Курта)
— Я лежал в больнице, у меня, видите ли, припадки с детства.
— А когда это было? — осторожно спросила мать, проходя к столу и расчищая его от лишних бумаг.
— Было это... было это... — Курт на минуту задумался, — было это около одного года, — твёрдо выговорил он. — Знаете, меня с детства бьют припадки. Вдруг упаду, и начнёт меня швырять и бить о землю, весь скорчусь, опять вытянусь, почернею, ну и лежу на боку, пока меня не подберут. Вот эдак меня раз подобрали и свезли в больницу. Была такая специальная лечебница на улице Любаши. Пролежал я там месяца два, наверное. Профессор там был старичок. Что-то он в моей болезни интересное нашёл, стал какие-то опыты надо мной делать... там... электричество... не могу уж я вам точно объяснить, зачем, ну, только какой-то новый метод. Сажают на кресло, потом включают ток, всё жужжит, ток через тебя... в общем не знаю... Но сильно прохватывало, не гуманный метод, — улыбнулся он криво, — но действенный, кажется, на мне его первом стали пробовать. Прохватывает до костей. Так я месяца два или три пролечился, знаете, легче стало. Ну, были, конечно, припадки, но только уже не такие... Может быть, этот метод помог, может быть, пора уж такая пришла... Не знаю... Потом вот это и случилось...
Он остановился, как будто в нерешительности.
— Что? — спросил отец.
— Ну вот, немцы-то пришли, — плавно ответил Курт.
— Да, да, — забеспокоился отец. — Ну и...
— Да нет, я ничего не видел, — медленно сказал Курт. — Говорю же вам, что в больнице лежал. Потом профессора этого сменили, не подошёл им там, что ли, другого назначили, из немцев, красивый такой, сероглазый, высокий. Ну вот, он в первый день меня вызвал, начал расспрашивать. Знаете, обыкновенные докторские расспросы... Когда? Да с чего? Да где?.. Ну, я сказал:
«Первый припадок случился со мной, когда я кончил садоводческую школу».
Тут он встрепенулся.
«Да вы разве учились?» — спрашивает он.
«Как же, говорю, учился».
«Ну, а специальность у вас какая?»
«Садовод, говорю, но больше в последнее время работал по агрохимии, то есть по удобрениям».
Ладно, помолчал он, записал что-то себе на бумажку.
«А где у вас семья»?
«Семьи, говорю, у меня никакой нет. Один я».
Тут он даже улыбнулся — так ему понравилось это. Потом опять спрашивает:
«А из родителей у вас кто-нибудь этим недугом страдал?»
«Мать, говорю, болела».
«Хорошо! — Опять записал. — Ну а дальше по восходящей линии не помните: дедушка, бабушка, может быть, кто-нибудь из прадедов?»
«Нет, говорю, не помню».
«Ладно, идите».
Так ещё я пролежал сколько-то, приходит раз санитар, говорит:
«Больной Курт Вагнер, собирайтесь, пожалуйста, в ординаторскую, там вас ждут».
«А кто ждёт?»
«А это уж, говорит, не знаю, доктора, наверное, какие-нибудь».
«А! — думаю. — Консилиум!»
Пришёл. Нет, вижу, не доктора! Никак не доктора! Под халатами серые полувоенные формы. На галстуках булавки, а на булавках эти паучки, и такие морды у них, знаете, одна к другой! Какие же там, к чёрту, доктора!
Директор больницы говорит:
«Вот он сам, Курт Вагнер!»
Эти военные уставились на меня, смотрят. Тут один спрашивает:
«Вы химию хорошо знаете?»
«Как же, говорю, в том объёме, в каком мне требуется знать, знаю».
«То есть? Объясните».
«Ну, я же, говорю, агрохимик, я искусственное удобрение вырабатываю».
«Так. А в лабораториях когда-нибудь работали?»
«А как же, говорю, у меня и своя лаборатория была, я для комнатных растений удобрения вырабатывал».
Он поморщился.
«Нет, я не про это. Что там удобрения! А вот в настоящей, хотя бы в фабричной лаборатории работали когда-нибудь?»
«Нет, говорю, не приходилось так».
Помолчал он, почертил что-то на бумажке, к другому обращается:
«У вас вопросы есть?»
Тот спрашивает:
«Припадками давно страдаете?»
Я ему объяснил, как, когда, и не один я, а и мать моя тем же страдала.
Тут директор подошёл с моей историей болезни, пальцем в неё тычет: вот, мол, и вот что. Тот отмахнулся от него:
«Да, да, вижу!»
Потом повернулся к своим и что-то сказал длинное такое, по-латыни, что ли, я не понял. Тогда тот, что меня раньше о химии спрашивал, пожал плечами. Потом принесли кресло, круглое такое, с вращающимся сиденьем.
«Садитесь».
Я сел. Они начали мне голову измерять, уж и так измеряли и эдак, и вдоль, и поперёк вертели, снимут один промер — запишут, снимут другой опять запишут. Потом стали говорить между собой про эти цифры. Слышу только слово «неполноценный». Тогда этот, что раньше со мной про химию толковал, обращается к директору и говорит:
«Ну что же, дело ясное, можете его пока отпустить».
Вечером директор вызывает меня и говорит, что меня выписывают, болезнь у меня неизлечимая, наследственная, показаний для операции нет, подкрепить они меня подкрепили и больше ничего сделать не могут, но вот могу я поступить в лабораторию Агрохимического института. Он меня завтра и свезёт, если я хочу. Об условиях договорюсь на месте.
