— Линия совершенно свободна, господин майор, — сказал Лукич, бросив за спиной майора хмурый взгляд на Нинича; он завидовал солдату — тот стоял близко от аппарата.
— Алло, алло, алло, — кисло произнес майор Петкович.
Солдат слегка наклонил голову в сторону телефона. Через огромное расстояние между границей и Белградом доносился звук этого хорошо поставленного и властного голоса с таким ясным произношением, что даже Нинич, стоявший в двух шагах от аппарата, мог уловить отчетливые слова. Они падали друг за другом, словно поток булавок, вонзающихся в глубокую тишину. Лукич и приемщик багажа напрасно затаили дыхание: запасной паровоз на линии уже перестал пыхтеть.
— Говорит полковник Хартеп.
«Это и есть начальник полиции, — подумал Нинич, — и я слышал его голос; как загордится сегодня вечером жена; эта история обойдет все казармы, тут уж на нее можно положиться. Ей нечего особенно гордиться мною; она довольствуется тем, что у нее есть», — подумал он простодушно, не переоценивая себя.
— Да, да, это майор Петкович.
Властный голос заговорил потише; теперь Нинич улавливал только обрывки фраз.
— Ни в коем случае… Белград… обыщите поезд…
— Доставить его в казарму?
Голос стал немного резче.
— Нет — Нужно, чтобы его видело как можно меньше людей… На месте.
— Но послушайте, — запротестовал майор Петкович. — У нас здесь для этого ничего не приспособлено. Что нам тут с ним делать?
— … Всего несколько часов…
— Трибунал? Но это же совсем не по инструкции.
Голос тихо засмеялся.
— Я сам… с вами… за завтраком…
— А если его оправдают?
— … Я сам, — неясно произнес голос, — вы, майор, капитан Алексич. — Голос еще понизился. — Без шума… в узком кругу. — И потом произнес более ясно: — Он, скорее всего, не один… подозрительные личности… по любому поводу… таможня. Учтите. Не надо суетиться.
— Есть еще что-нибудь, полковник Хартеп? — с заметным неодобрением спросил майор Петкович.
Голос стал слегка дружелюбнее.
— Да, да. Насчет завтрака. Полагаю, у вас там нет большого выбора… На станции… как следует протопите… что-нибудь горячее… я еду машиной, привезу холодные закуски и вино. — Наступила пауза. — Так помните, вы за все отвечаете.
— За такое незаконное дело… — начал майор Петкович.
— Нет, нет, нет, — сказал голос. — Я, конечно, имел в виду завтрак.
— В Белграде все спокойно? — натянуто спросил майор.
— Крепко спят, — ответил голос.
— Могу я задать еще один вопрос? Алло, алло, алло, — повторил раздраженным тоном майор Петкович и потом со стуком положил трубку. — Где тот солдат? Пойдемте со мной.
И опять в сопровождении Нинича и собаки он окунулся в холод, пересек пути, прошел через караулку и захлопнул за собой дверь своей комнаты. Затем очень быстро написал несколько записок и приказал Ниничу доставить их по назначению. Он так торопился и был так раздражен, что две из них забыл запечатать. Нинич, конечно, прочел их — вечером жена будет им гордиться. Одна записка была адресована начальнику таможни, но эта была запечатана, другая — капитану в казарму с приказом немедленно удвоить охрану станции и выдать каждому солдату по двадцать обойм патронов. Ниничу стало не по себе: не означало ли это, что начнется война, что наступают болгары? Или красные? Он вспомнил о событиях в Белграде и очень взволновался. В конце концов, красные — это же наши люди, они бедняки, у них есть жены и дети. Последняя записка была адресована казарменному повару — это была подробная инструкция о завтраке на троих, его следовало подать в кабинет майора в час тридцать. «Имейте в виду, это на вашу ответственность» — так заканчивалась записка.
Когда Нинич вышел из кабинета, майор Петкович снова принялся читать устаревший немецкий учебник по стратегии и кормить собаку кусочками колбасы.
II
Корал Маскер уснула задолго до того, как поезд дошел до Будапешта. Когда Майетт вытащил затекшую руку из-под ее головы, она проснулась. Было серое, как мертвая зыбь свинцового моря, утро. Потом проворно слезла с полки и оделась; каждое движение все больше удаляло ее от утомительных событий прошедшей ночи; от волнения и спешки ей не сразу удавалось находить свои вещи. Одеваясь, она весело напевала: «Я такая счастливая. Я такая везучая». Рывок поезда отбросил ее к окну, но она только быстро взглянула на хмурое утреннее небо. Там и здесь постепенно гасли огни, но было еще недостаточно светло, чтобы различить дома; освещенный фонарями мост через Дунай блестел, словно пряжка от подвязки. «Куда мне надо, я иду и свою песенку пою». Где-то на берегу реки светился белый дом; его можно было принять за ствол дерева во фруктовом саду, если бы не два светлых огонька в комнатах нижнего этажа; пока она следила за ними, огоньки погасли. «Наверное, засиделись за праздничным столом; любопытно, что там происходит?» — подумала она и улыбнулась, чувствуя себя заодно со всем дерзким, вызывающим, молодым. «То, что тревожит тебя, никогда не тревожит меня. Лето сменяет весну, ты видишь улыбку мою…» Теперь она надела на себя все, кроме туфель, и повернулась к постели и к Майетту.
Он спал неспокойно, подбородок у него был небритый, одежда смялась, и Корал лишь с трудом могла поверить, что он имеет отношение к волнению и боли прошлой ночи. Это был чужой человек, вторгшийся в ее жизнь, он мог отказаться от слов, которые произнес в темноте. Ей было обещано так много. Но она убеждала себя: подобный дар судьбы вряд ли выпадет ей на долю. Снова приходили на ум слова пожилых и опытных женщин: «Они до этого наобещают тебе чего угодно», и необычный моральный кодекс ее класса предупреждал: «Ты не должна напоминать ему о его обещаниях». Но она все-таки подошла и попыталась ласково пригладить его волосы, чтобы они стали хоть немного похожи на те, какие в мечтах обрамляли лицо ее возлюбленного. Когда Корал коснулась его лба, он открыл глаза, и она смело встретила его взгляд; ей было страшно прочесть в нем минутную отчужденность — вдруг он не узнал ее и забыл о том, кто она и что они делали вместе. Она подбадривала себя пословицей: «Свято место пусто не бывает», но, к ее радостному удивлению, ему не потребовалось усилий, чтобы вспомнить:
— Да, ведь нам надо пригласить скрипача.
Она с облегчением захлопала в ладоши:
— И не забудь про доктора.
Корал села на край полки и всунула ноги в туфли. «Я так счастлива». Он помнит, он собирается сдержать свое обещание. Она снова принялась петь: «При солнечном свете живу, при лунном же свете люблю. И время проходит чудесно».
Проводник шел по коридору и стучал в двери купе:
— Будапешт.
Огни слились воедино; над противоположным берегом реки горели три звезды, словно их уронило затянутое тучами небо.
— Что это? Там. Сейчас проедем. Быстро.
— Это за́мок, — сказал он.
— Будапешт.
Йозеф Грюнлих, дремавший в своем углу, сразу проснулся и подошел к окну. Мимо, между высокими серыми домами, промелькнула вода; огни, горевшие на верхних этажах, вдруг исчезли за аркой вокзала; затем поезд проскользнул под крышу огромного гулкого зала и остановился. Из вагона тут же выскочил мистер Оупи, проворный, добродушный и нагруженный вещами; он швырнул на платформу два чемодана, мешок с принадлежностями для гольфа, теннисную ракетку в чехле. Йозеф усмехнулся и выпятил грудь; вид мистера Оупи напомнил ему о его преступлении. Человек в форме агентства Кука прошел мимо, сопровождая высокую унылую женщину и ее мужа; они, спотыкаясь, шли за ним по пятам, растерянные и испуганные свистком паровоза и криками на непонятных языках. Йозеф подумал, что ему стоит выйти из поезда. И сразу же, поскольку дело касалось безопасности, мысли его перестали быть ироничными или напыщенными; маленькие аккуратные колесики в его мозгу заработали и, подобно контрольному аппарату в банке, стали с безупречной точностью регистрировать дебет и кредит. В поезде он практически был уже в заключении: полиция могла его арестовать в любом пункте следования, поэтому чем скорее он будет на свободе, тем лучше. Как австриец, он беспрепятственно пройдет проверку в Будапеште. Если он поедет до Константинополя, то еще трижды подвергнется риску таможенных досмотров. Механизм в его мозгу снова проверял цифры, прибавлял, учитывал и пришел к выводу, что нужно решить в пользу дебета. Полиция в Будапеште квалифицированная, в Балканских странах она продажная — там нечего бояться таможни. И он будет дальше от места преступления. В Стамбуле у него есть друзья. Йозеф Грюнлих решил ехать дальше. Приняв это решение, он снова погрузился в сон победителя: в голове его мелькали стремительно выхваченные револьверы, какие-то голоса говорили о нем: «Это Йозеф. Уже пять лет, а он ни разу не сел. Он убил Кольбера в Вене».
