Толстый ковер покрывал пол. Служанка, с длинными, разделенными на пробор волосами, с голыми плечами, сидела на полу и чистила апельсин.
Софи сидела спиной ко мне, так что я сперва познакомился с ее компанией. Тут были два офицера и здоровенный мужчина, чернее черного, в незастегнутом кителе, открывающем могучий торс. Только он и мог быть тем самым" генералом. Нижняя челюсть, украшенная золотыми коронками, резко выдавалась вперед, увеличивая и без того огромную губу. Лоб над маленькими свиными глазками был такой низкий, что, казалось, волосы. на голове сливались с бровями. В тяжелой руке, увешанной перстнями, он держал карты и так был поглощен игрой, что не обратил на меня никакого внимания. Остальные тоже не удостоили меня взглядом, а сама Софи сперва положила карты на стол и подсчитала выигрыш и только потом обратилась ко мне.
За это время я успел разглядеть ее.
Теперь-то я понял и Профессора, и Требича, и Оскара. Женщина действительно необыкновенная. Локоны в ее замысловатой прическе уже начали серебриться надо лбом, но манера держать голову, гордый профиль с годами остались прежними. Пожалуй, слишком бросались в глаза ее драгоценности — тяжелые серьги, ожерелье, браслеты, звеневшие при каждом движении руки. Но платье отличалось королевской простотой.
Разобравшись с картами, она посмотрела на меня чистым и твердым взглядом. Жестом указала на стул рядом с собой. Я неловко уселся. Она не подала мне руки. Ее партнеры продолжали играть, по-прежнему не глядя на меня. Я был вроде и в компании, и один. Софи молча смотрела на меня, может быть, слишком внимательно. Толстая русская сигарета с окрашенным помадой мундштуком была в углу ее рта, а дым от нее почти совсем заслонял от меня ее глаза.
— Ну, — сказала она наконец, — так что же вы нам о себе расскажете?
Голос у нее был хрипловатый, как у заядлой курильщицы или любительницы спиртного. Вопрос прозвучал ободряюще. Я постарался улыбнуться как можно безмятежней.
— Простите, — начал я, — но мне, право, нечего сказать, мадам Радзвейкз.
Она, видно, никогда не вынимала изо рта папиросу, и оттого верхняя губа постоянно кривилась, придавая лицу выражение горечи, которая стояла и в ее больших прекрасных живых глазах.
— Сеньора Мартинес, — быстро поправила она меня. И кивком указала на чернокожего великана: — Мой супруг, генерал.
Услыхав свой чин, он повернул ко мне голову, и я увидел его хитро поблескивающие черные глазки. Он рассеянно дернул шеей и не стал выслушивать выражений восторга.
— Ну ладно, слушаю вас, — сказала Софи.
Чувствуя неловкость, я часто становлюсь нахальным.
— Извините, — сказал я, — я проделал длинный путь в Мехико, чтобы получить ответы на свои вопросы. Так что спрашивать буду я.
Она выбросила карту, забрала все, что было на столе, и генерал, явно недовольный, хищно фыркнул носом..
— Вас вышвыривают из страны, мистер Умник, как раз за
то, что вы задавали слишком много вопросов, а также потому, что мне не понравился способ, каким вы получали на них ответы. Я не позволю вам мучить людей. Чего это вы привязались к несчастному Оскару?
Она перебирала карты, и браслеты позвякивали у нее на запястьях. Мое самообладание улетучилось.
— Поверьте, я тоже не сторонник варварских методов. Но у меня не было выбора. Я веду серьезное расследование.
Она подарила меня еще одним взглядом своих чистых голубых глаз, окаймленных густо накрашенными ресницами.
— Серьезное расследование! А какого дьявола вы впутываетесь в чужую жизнь? Мою, например? Я замужняя женщина. Занимаюсь законным бизнесом. У меня отличная репутация. Никто не имеет ко мне претензий.
В ее манере держаться подчеркнуто покровительственно и великосветски было что-то неприятное. Но она по крайней мере не пыталась пустить пыль в глаза. Я вырвал из блокнота листок и нацарапал несколько слов.
Она взяла бумажку, едва удостоив ее взглядом, и передала генералу, который с удивлением, но внимательно ее прочитал и, вернув через стол, продолжал игру. Это хладнокровие меня прямо-таки обескуражило.
— Итак, я бигамистка, — с едва заметным удивлением произнесла Софи. — Это Оскар вам сказал?
Я почувствовал себя круглым дураком. Запинался и никак не мог совладать с голосом, чтобы произвести внушительное впечатление.
— Это часть той информации, которую я получил от него.
— Так он сказал, что я вышла замуж в Польше и мой брак с генералом недействителен?
Служанка подала апельсины, посыпанные сахаром. Софи предложила один мне и начала есть сама, жадно впиваясь в мякоть кончиками красных ногтей.
— Я не собираюсь использовать эту информацию, у меня нет намерения смущать ваш покой.
Она изучающе оценивала меня взглядом, как это делал ее кот. С тем же презрением. Глаза у них были одного цвета. Вообще они были очень схожи.
— Вы не причините мне вреда, мистер Умник, не беспокойтесь. Я открою вам секрет. Я никогда не была женой Оскара.
Она улыбалась, но сигарета, торчащая в углу рта, делала улыбку похожей на гримасу, и хотя само лицо становилось от этого моложе, в нем появлялось нечто зловещее.
— Бедный Оскар. Вы должны понять. Он уже ни на что не годится, живет за мой счет. Но остатки гордости должны чем-то питаться. И вот он вбил себе в голову, что некогда наши отношения носили иной характер. А я позволила этот безобидный шантаж, чтобы сохранить в нем хоть каплю самоуважения. Бедный старый Оскар.
В ее последних словах звучала материнская нежность.
— Но вам-то что нужно, мистер?
Апельсиновый сок стекал по моим пальцам. Она протянула мне свой платок. Мне казалось, что на лице ее одна за другой сменялись маски, но сама она оставалась при этом неподвижной, как изваяние.
— Всего лишь несколько имен. Тех людей, которые работали с вами в Варшаве.
Она опустила веки. Смотрела ли она в свое прошлое, или это дым щипал ей глаза?
— В самом деле? Такое старье ворошите! Почти никого из них не осталось в живых. Шаскиль и Шмрулс погибли в 1942 году в газовой камере, бедняга Стас умер от туберкулеза. Право, не знаю, зачем вам все это…
— Есть и другие.
Я решил переломить ход беседы, не дать ей спрятаться за пустой болтовней, перехитрить меня.
Но она и не пыталась это сделать.
— Да. Другие. Симон и болгарин вернулись в Варшаву, как я слышала. Вам Оскар об этом, должно быть, уже говорил. Пако попал за решетку. В испанской войне он потерял ногу. Перебрался в Мехико.
Про Пако я ничего не слыхал.
Она стала играть довольно рассеянно, но какое-то рычание, исходившее от мужа, заставило ее сосредоточиться. Она извинилась перед игроками.
— Да, — сказала она после паузы. — Пако. Ференц Блох — его настоящее имя. Здесь и в Испании его называют Пако. Франсиско, если вам это больше нравится.
У меня в голове забродили смутные воспоминания. Ференц Блох… Пако. Потерял ногу в испанской войне…
— Так, и что с ним?
— По слухам, отправился в Центральную Европу. Жив или нет, не знаю.
— Мертв, мадам.
Ей было трудно одновременно разговаривать и следить за игрой, и ее партнеров это раздражало.
— Вы уверены?
— Вполне. Это тот самый парень, что пырнул Бракко в неапольском порту, у него была деревянная нога, и полицейские, от которых он удирал, убили его в перестрелке. По документам, которые при нем нашли, его имя было Пако. Франсуа Пако. Он прибыл вместе с Бракко на сухогрузе, откуда-то с Балкан. Я разнюхал это, когда расследование привело меня в Тирану, а потом под Смирну. Он явно был не профессионалом, так, вор-любитель, вроде Бракко. Видно, сводили счеты друг с другом. Но если Пако и Ференц — одно лицо…
— Может, оно и не совсем так, — заговорила Софи. — Вот вы утверждаете, что человек на деревяшке убил этого, как его, Бракко и что у него был пистолет. А коли так, чего ж ему было резать Бракко ножом?
— Не знаю.
Я никогда об этом не задумывался. А ведь это и впрямь выглядело странно.
Софи перебирала карты, пристально наблюдая за мной. До меня вдруг дошло, почему ее облик казался мне столь знакомым. Несмотря на разницу в возрасте и манеру держаться, в ней было нечто неуловимо сходное с Тадеушем. Эта уверенность в себе, это умение казаться отделенной от других как бы незримой стеной, способность внушить впечатление, будто ничто на свете не может ее взволновать. У Аркадина все эти качества развились благодаря самоконтролю, власти, ощущению могущественности, внушаемому его фигурой. В отчужденности Тадеуша, за которой чувствовались холодность и тщательно скрываемая горечь, было что-то угрюмо-враждебное. А у Софи отчужденность была не нарочитой, а родившейся из ужасного тщеславия и эгоизма и к тому же мастерски переплавленной в обаяние, еще больше усиливавшее притягательность этой женщины. Благодаря этому качеству ей удавалось с достоинством выходить из самых сомнительных обстоятельств — рэкета в Варшаве, брака с этим зловещим мексиканцем. Я вспомнил о герцогине Альба, позировавшей Гойе, но ни на секунду не перестававшей быть гранд-дамой.
