И как же мучительно она права.
Он позвонил. Предпочел не представляться. Просто сказал, что требует миллион крон. Старые купюры в маленьком мешочке, который они должны выбросить из поезда. Он сказал им номер поезда, где и когда нужно сделать пересадку, на каком перегоне им следует присматриваться к свету стробоскопа и на какой стороне путей. Он будет держать его в руке, и прибор будет сиять яркими вспышками. Никакого промедления, у них один-единственный шанс. Когда они выбросят мешок, вскоре вновь увидят своих детей.
И пусть не вздумают его обманывать. Впереди у них будут выходные и понедельник на обмен денег. А вечером в понедельник — тот самый поезд. Если денег не будет, дети погибнут. Если привлекут полицию, дети погибнут. Если поднимут шум, прежде чем передадут деньги, дети погибнут.
— И помните, — говорил он. — Деньги вы заработаете вновь, детей же потеряете навсегда. — В этом месте он всегда давал родителям мгновение передохнуть. Справиться с шоком. — И, кроме того, помните, что вы не можете постоянно стоять на защите ваших остальных детей. Если я почую неладное, вы будете жить в постоянной опасности. Это, а также то, что вы не сможете отследить данный номер мобильного телефона, — вот единственное, в чем вы можете быть уверены.
На этом он завершал. Все так просто. Спустя десять секунд телефон опустится на дно бухты. Он всегда забрасывал аппараты как можно дальше.
Дети были бледные, как трупы, но живые. Он приковал их в низеньком эллинге на достаточном расстоянии друг от друга, снял с них повязки и проследил, чтобы не выдали обратно то, что он дал им выпить.
После привычного сеанса с мольбами, рыданиями и страхами они немного поели, и он с чистой совестью заклеил им рты и уехал.
Он владел этим местом уже пятнадцать лет, и, кроме него самого, никто никогда не приближался к постройке. Жилой дом, к которому относился этот сарай для хранения лодок, был скрыт за деревьями, и участок, прилегавший к сараю, всегда густо зарастал. Единственная точка, с которой можно было разглядеть этот маленький домик, находилась в море, да и тут были некоторые помехи. Кому бы захотелось забираться в вонючее месиво из водорослей, наросших на рыболовную сеть? Сеть, которую он натянул между стойками однажды, когда кто-то из его жертв бросил что-то в воду.
Да, детишки могут тут пищать, сколько влезет. Их никто не услышит.
Вновь бросил взгляд на часы. Сегодня против обыкновения он не станет звонить жене, когда возьмет курс на Роскиле. К чему давать ей намек на то, когда следует ждать его домой?
Теперь он отправится на ферму у Ферслева, поставит фургон в сарай и помчится дальше на своем «Мерседесе». Менее чем через час он уже будет дома, так что время покажет, где она там шляется.
На последних километрах перед домом он испытал какое-то внутреннее спокойствие. Что в самом деле зародило в нем сомнение относительно жены? Не вызвано ли оно собственным изъяном? Эти беспочвенные подозрения и дурные мысли не подпитываются ли всей той ложью, которую он сам производил на свет и за счет которой жил? Может, это следствие его собственной жизни под прикрытием?
Нет, если говорить начистоту, нам хорошо вместе, такова была его последняя мысль перед тем, как он констатировал, что у въезда на их участок стоял прислоненный к иве мужской велосипед.
И велосипед был не его.
17
Некогда их телефонные беседы по утрам заряжали ее энергией. Одного звука его голоса было достаточно, чтобы целый день обходиться без контактов с людьми. Лишь мысль о его объятиях придавала ей силы.
Но она перестала испытывать эти ощущения. Волшебство исчезло.
Утром позвоню маме и помирюсь с ней, пообещала она сама себе. День прошел, настало утро, а она так этого и не сделала.
А что она могла ей сказать? Что ей жаль, что между ними распалась связь. Что она, видимо, заблуждалась. Что встретила другого мужчину, который заставил ее понять эту ошибку. Что он пленил ее речами, так что она больше ничего не слышала… Естественно, она не могла всего этого сказать матери, и тем не менее, такова была правда.
Бесконечное пространство пустоты, в котором муж постоянно ее оставлял, теперь заполнилось.
Кеннет гостил у нее не раз. Когда она отводила Бенджамина в детский сад, он уже стоял у ее двери. Несмотря на мартовскую прохладу, всегда в рубашке с коротким рукавом и узких летних брюках. Восьмимесячное пребывание с войсками в Ираке, а затем десять месяцев в Афганистане закалили его. Колючая зима внутри и снаружи обуздала привычку датских солдат к удобствам, так он говорил.
Это влечение было непреодолимо, абсолютно. И одновременно преступно.
Она слушала, как муж спрашивает про Бенджамина и беспокоится о том, выздоровел ли он после простуды. А также слушала, как он говорит в мобильный телефон, что любит ее и спешит вернуться домой. Что, возможно, он приедет раньше, чем рассчитывал. Однако теперь она не верила и половине того, что он говорил, вот в чем заключалась разница. Разница между той порой, когда его слова блистали, и настоящим, когда его слова всего лишь неприятно ослепляли.
И она боялась. Боялась его ярости, боялась его власти. Если он решит выгнать ее, у нее даже нет ничего своего, уж он об этом позаботился. Да, может, кое-что и было, но по большому счету — ничего. Возможно, она лишится даже Бенджамина.
Ведь у него была целая прорва слов на все случаи. Изощренных слов. Поверит ли ей хоть кто-нибудь, когда она скажет, что Бенджамину будет лучше с матерью? Но не она ли решила повернуть на попятную? Разве ее супруг не принес в жертву свою жизнь и теперь постоянно вынужден добывать для них пропитание вдали от дома? Она уже слышала их голоса. Людей из коммуны, из муниципалитета. Все эти блюстители нравов, которые со всей ответственностью подтвердят его мужественность и ее неправоту.
Она просто знала это, и всё.
Позвоню маме позже, решила она. Подавлю в себе весь стыд и расскажу ей обо всем. Она моя мать. Она мне поможет. Да-да. Решено.
И время шло, и подобные мысли угнетали ее. Почему она испытывает такие чувства? Неужели из-за того, что всего за несколько дней она намного сильнее сблизилась с незнакомым мужчиной, чем когда-либо сближалась с собственным мужем? А ведь так и было. Все, что она знала о своем муже, это то, что ей удавалось узнать за те немногочисленные моменты, когда они оба присутствовали в доме. А помимо? Его работа, его прошлое, коробки на втором этаже — все это было абсолютным белым пятном.
Однако одно дело — утратить чувства, и совсем другое — оправдывать эту утрату. Ибо разве он не был достаточно хорош, ее супруг? Не исключительно ли ее минутное замешательство блокировало перед ней всю перспективу?
Вот такие мысли ее занимали. И вот почему она опять оказалась на втором этаже и теперь стояла, разглядывая дверь, ведущую к куче коробок. Может, ей сейчас стоит раздобыть какое-то знание? Прямо сейчас преодолеть грань? Ведь теперь у нее нет пути назад?
Да, решающий момент настал.
Она по очереди вытащила коробки и расставила их в коридоре в обратной последовательности. Когда она поставит их на место, они должны располагаться точно так же, как раньше, плотно закрытые, с закинутыми на них пальто. Она представляла себе свой план только таким образом.
По крайней мере, на такое осуществление плана она надеялась.
Первый десяток коробок, стоявший дальше всего под велюксовским окном, подтверждал слова мужа. Сплошь семейное старье, едва ли приобретенное им самим. Типичные объекты наследства, похожие на те, что оставили после себя ее дедушка и бабушка: фарфор, всевозможные бумаги и какие-то штуковины, шерстяные ковры, кружевные скатерти, сервиз на двенадцать персон и всякие там сигарные щипцы, каминные часы и прочие безделушки.
Картина семейной жизни, которая давно закончилась и почти отошла в небытие. Точно как он ей описывал.
Содержимое следующих десяти коробок добавляли некоторые подробности, накладывающие странный отпечаток на сложившуюся картину. Тут появились золоченые фоторамки. Альбомы для наклеивания вырезок и сами вырезки в увеличенном формате. Альбомы с вклеенными в них событиями и памятными заметками. Все, что отражало его детство, причем все с налетом лжи и замалчиваний, которые постоянно сопровождали его взгляд, обращенный назад на детские тропинки, как на неизменных попутчиков.
Наперекор тому, что ее муж всегда утверждал обратное, вряд ли он был единственным ребенком в семье. У нее не осталось сомнения в том, что у него была сестра.
На одной из фотографий ее муж стоит в тельняшке, сложив руки на груди, и смотрит в камеру печальным взглядом. Ему не больше шести-семи лет. Нежная кожа и густые волосы, расчесанные на пробор. Рядом с ним стоит маленькая девочка. С длинными косичками и невинной улыбкой. Возможно, она фотографируется впервые в жизни. Прекрасный небольшой портрет двух абсолютно разных детей.
