«Та-та-та-та-та!» – бешено колотит в такт ладонями по стулу Кизюк.
«О-па! О-па-па!» – крутится в потном плясе Порше, обнимая разомлевшую Ксюху и еще какую-то залетную шлюху по имени Анжелика; из-под его пиджака двумя безвольными хвостами выскакивают подтяжки.
Кузьмич из последних сил старается укладывать в ритм свой мутный сакс. Ерзает, путаясь, аккордеон, и мокрая прядь аккордеониста то и дело спадает с лысины вслед за судорожными движениями его головы.
По стенам дергаются гротескные тени. Линьков выливает стакан воды себе на голову и фыркает от удовольствия.
«Та-та-та-та-та!» – выбивает Кизюк, оплетенный блаженной улыбкой в пустых побелевших глазах.
Жара, пиво, сердцебиение, пот.
– Стаккато! – вопит неопрятный скрипач, вздымая свой инструмент над головой. – Стаккато, ядренть! Сюда, Глеб! – зычно орет он мне. – Сюда, родной! Роялю давай, роялю!
Захваченный общим безумием, я срываюсь с места, прыгаю на раздолбанное пианино, в котором Марленыч хранит свои веники, и принимаюсь выколачивать из него нечто напоминающее Tataya Baby или что-то вроде того. В нарастающем грохоте мне чудится не то шторм морской, не то звон разбитой посуды, не то куранты. Я яростно истязаю клавиши, смахивая с переносицы щекочущий пот, а по кругу летит, резонируя, гулкое, заполошное: «Давай! Давай! Давай!»
По антрацитовой глади реки плывет речной теплоход, сияющий множеством праздничных огней. Оттуда доносятся радостные крики, сопровождаемые залпами шампанского. Теплоход плывет вдоль темной набережной, по которой мы с Назаром возвращаемся домой. Мимо нас, гремя щитами, пробегает колонна милиционеров в касках и бронежилетах и скрывается в переулках, ведущих к центру города. За ними следует небольшая свора бездомных собак. В дверном проеме выселенного дома копошатся беспризорники лет девяти-десяти. Они матерятся, вырывая друг у друга целлофановые пакеты с клеем. Я задеваю ногой пивную банку, и минуту-другую мы вяло пинаем ее, пока Назар не отправляет ее под колеса сверкающего кабриолета, неспешно ползущего позади нас. В кабриолете, подобно цветочному букету в вазе, угнездилась стайка пышно разодетых девиц с хмурым парнем за рулем.
– Эй, мальчики, – кричат нам, – вам не скучно?!
Парень резко газует, девицы с визгом расплескивают вино из бокалов, и машина уносится в темноту. На противоположном берегу, перебивая друг друга, заводятся сразу две милицейские сирены. Небо усеяно небывало яркими звездами, и душно, как днем.
Мы останавливаемся перед парапетом и смотрим на проплывающий теплоход. Назар кидает окурок в воду.
– Дорогое, наверное, удовольствие, – говорит он. – А раньше и я вот так с Раиской катался. И стоило это копейки. И сидела она на корме. И однажды простудилась.
Я сую два пальца в рот и, к своему удивлению, издаю гладкий, пронзительный свист. Если учесть, что не свистел я очень давно, то это, надо думать, как умение кататься на велосипеде, которое не исчезает с годами.
– Эй, на лайнере! – ору я во всю глотку.
Удивительное дело, но нам отвечают криками и смехом.
– Слышал? – кричу я. – Нас приглашают! Океанский круиз! Впереди Босфор и статуя Свободы!
– Туземки вот с такими грудями!
– Загар тропический!
– Бронзовый такой, тропический загар!
– Оркестр наяривает…
– Фонтаны шпинделяют…
– Чайки на палубу гадят…
– И вот тут щекотно, вот тут, под лопатками, будто крылышки режутся.
– Сиеста, коллега! Сиеста, полуденная скука. Цикады звенят. Море плещет. В башке – ноль! Алле, челаэк!
– Чего изволите? Креветки, устрицы, девочки, Petrus семьдесят девятого, лучший год, температура воды – двадцать пять градусов, бриз. Будете пробовать?
– Непременно! Конечно! Всего понемногу. И красный «феррари» к причалу…
– Красные списаны. Не в моде. Имеется зеленый.
– Пшел вон!
– А лиманы! Мм… А воздух! А запах водорослей от скользких таких камней, очень похожих на головы выныривающих пловцов!
– О-ох! И крабы по ним – маленькие такие крабики – шмыг, шмыг! Как вошки.
– А солнышко печет такое ласковое, а волна набегает такая вяленькая – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.
– Называется прибой!
– Ах, вот как оно называется? До чего же сладко оно называется… А еще чего?
– Еще? Ну-у, чилийские виноградники, ну, калифорнийские виноградники, бордоские виноградники. Ночи сочные, попы круглые, буги-вуги, купание где-то там, в скалах, нагишом, с мулаткой. Белки глаз, белки зуб, белки пяток и… Все, ночь.
– Не может быть!
Нас обрывает странный глухой шум, доносящийся оттуда, куда ушла колонна вооруженной милиции. Поначалу это угрюмый ропот, исполненный робкого протеста, но уже через секунду он взрывается густым ревом ярости и гнева, прорезаемым визгами мегафонов и ритмичными ударами дубинок о пластиковые щиты.
5
Возвращавшиеся в часть после экстренного облета города вертолетчики, проплывая над юго-западным пригородом, долго всматривались в огненное пятно, напоминающее очаг разбросанного по земле костра. Три часа они болтались в воздухе, отмечая точки скопления агрессивных толп и координируя действия хилых милицейских пикетов, пока город не затянуло угольной чернотой, и теперь, усталые и злые, они с удивлением разглядывали сверкающий гектар поместья с бассейном и белой громадой особняка, окна в котором сверкали, как на Рождество. Вспыхнули фейерверки, и сорокалетний капитан плюнул в сердцах прямо на свое колено.
– Вира помалу! – крикнул он прокуренным голосом, стараясь перекрыть грохот расхлябанной машины. – А то уже обстреливать начинают. Вот сволочи! Экую дачу, сволочи, отмахали! Нам зарплату не платят, а у них праздник! Бомбу бы сюда!
– Чего? – не понял напарник.
– Я говорю – бомбу бы! Чтоб летали не зря!
Фейерверки вспыхнули, когда молодой седовласый жиголо – таких любят модницы – вышел на мраморную площадку перед террасой в центр сияющей толпы и стал вальсировать с не менее седовласой партнершей из гостей. Его мускулистые ноги балеруна заученно вели даму по кругу. Дама ежилась от восторга, и бриллианты на каждое па вызвякивали чарующую мелодию, невыносимую для слуха нищего танцовщика. Оркестру пришлось поднатужиться, чтобы не потонуть в грохоте аплодисментов и ликующем женском визге. По нарядной толпе, словно зомби, блуждали официанты с шампанским и канапе на подносах, они с плебейской скрытностью ненавидели эти свободные осанки, этот лоск породистых богачей, их глянцевые улыбки и тон избранных.
Феликс Кругель знал, кого звать на свой вечер, чтобы каждый из приглашенных почувствовал себя признательным за проявленное к нему внимание. Здесь были фигуры первого звена в причудливом смешении самых разных и, казалось бы, несовместимых стихий: банкиры и кинорежиссеры, нефтяные бонзы и эстрадные кумиры, генералы и знатные мафиози, политики и фотомодели. Как ни странно, весь этот гремучий коктейль довольно-таки гармонично перемешивался, создавая вокруг себя аромат события.
Сам виновник торжества ненадолго удалился в кабинет, чтобы в спокойной обстановке выкурить свою вечернюю сигару: в этот час он всегда курил сигару и теперь не изменил привычке, пригласив в компанию двоих гостей, которых называл друзьями. Из окон кабинета открывался широкий вид на парк, светлый от низких фонарей, где в ожидании ужина прогуливались нарядные пары да тут и там маячили черные фигуры охранников. Феликс был облачен в фосфоресцирующе-белый костюм с черной рубашкой. Три года назад он похоронил молодую, горячо любимую жену, и с тех пор в его гардеробе всегда присутствовало что-нибудь черное, чаще всего сорочка.
Достав из инкрустированного хьюмидора толстую сигару special, он аккуратно разместил ее кончик в гильотине с двойным лезвием и ровно обрезал его, стараясь, чтобы срез был достаточно широким и чистым. Затем зажег длинную спичку с головкой без серы и принялся неспешно раскуривать сигару, вращая ее в пламени, которое установил немного ниже открытого края. Движения его были спокойны, уверенны и верны.
– Раньше – точнее, четыре с половиной года назад – я выкуривал в день пять сигар разных сортов, – сказал он, разливая в бокалы коньяк. – Я начинал день с чашки крепкого кофе и сигары Davidoff № 2, затем в десять ноль ноль я выкуривал маленькую сигару Davidoff 2000, после обеда – большую кубинскую сигару, в пять часов – маленькую Davidoff 3000 с чаем и после ужина – несколько унций коньяка и большую special. А теперь я могу позволить себе только две сигары в день – утром и вечером. Но зато это special, самые терпкие.
– Всегда удивляюсь вашему таланту за заботами не терять вкуса к жизни, – промурлыкал известный телевизионный воротила, вальяжный, как все оседлавшие удачу выскочки, Неверов. – Вы увлеченный человек, Феликс. Вы все успеваете. А мне, как ни жаль, едва хватает времени на то, чтобы утром позавтракать, а ночью поужинать. Да что говорить, я не успеваю распробовать вкус яичницы с беконом – какие уж там нюансы.
